Это ощущение, которое у меня тотчас появлялось, было вдвойне неприятнее тем, что я понимал — Котенок чувствует его гораздо сильнее. Я причинял ему боль только тем, что находился рядом. Я был его мучителем. Мы делили это чувство, похожее не жжение от жалящего прикосновения большой медузы, делили неуклюже и неумело.
У нас не было ничего общего, кроме этого.
«Брось, — устало бормотал голос иногда, — Ты мучаешь не только себя, но и его. К чему устанавливать связь, если по этой связи пускать ток?.. Ты сожжешь его, а потом сожжешь и себя. Не иди дальше, Линус. Ты уже давно забыл, чего хотел и с чего все началось.»
«Он почти стал человеком, — упрямо отвечал я, чувствуя отвращение к этому самому упрямству и к себе самому, — Я не могу».
«Ему осталось не так уж и много. Не отравляй ему последние дни».
«Мы оба отравлены — и я и он. Я уже не могу отказаться. Мне надо дойти до конца. Разгадать его, разбить эту проклятую маску, вытащить на свет Котенка — настоящего, живого. Я чувствую его под этой оболочкой.»
Мы частенько беседовали со вторым Линусом за бутылкой вина.
«Помпезные покровы, — говорил он, — Шикарная занавесь театра, скрывающая гнилую сцену. Он просто нравится тебе, вот и все. Прекрати прятать свои мысли за бесполезной и вычурной драпировкой».
«Да, нравится. С первого дня. Но это не то…»
«Вот как? — тот, второй Линус приподнимал невидимую бровь, — Давай начистоту? Он притягивает тебя. В этом нет ничего странного или предосудительного. Он действительно чертовски притягательный варвар. У него есть эта варварская харизма, какой-то магнитик, вроде того, что заключен в тебе самом. Вы поймали друг друга в магнитное поле. Ты хочешь его, но ты боишься сломать его. Потому что он не готов к этому и, скорее всего, слишком боится — тебя, но больше всего — себя самого. Есть игрушки, на которые можно смотреть только через стекло, ты знаешь это.»
«Я хочу помочь ему. Только это.»
«Он притягивает тебя?»
«Да. Но дело не в этом».
«Ты пожираешь сам себя изнутри. Брось это.»
«Эта дорога для нас двоих. Нам надо пройти по ней до конца — это важно и для Котенка и для меня. Мы должны что-то понять. Не знаю, что, но я чувствую — он часть моего будущего. Через него я смогу открыть то, на что пока смотрел через замочную скважину. Он — ключ ко мне.»
«Оставь эту напыщенность для своих стишков, она ни к черту не годится тут.»
«Я знаю, что это звучит глупо».
«Наверно, даже догадываешься, насколько. Пустые слова. Блеклая позолота. Сгнившие кружева… Ты так и не набрался смелости не лгать хотя бы самому себе».
«Это наша дорога.»
«Она приведет его к могиле, да и тебя тоже, — демонически шептал на ухо голос, — Ромео и Джульетта двадцать третьего века… Это не может закончиться ничем хорошим. Ты — имперский офицер, герханец. Он — пленный варвар. На что ты надеешься?»
«Ни на что, — отвечал я и внезапно чувствовал облегчение от того, что все оказалось так просто, — Я больше ни на что не надеюсь. Я просто пытаюсь нащупать эту дорогу. Для нас двоих. Я не знаю, куда она приведет нас, но я никогда не любил ходить теми дорогами, конец которых виден с первого шага. Она может привести к катастрофе, да так и будет, скорее всего. Но ты не прав, мой друг. Я набрался смелости. Я иду вперед, потому что знаю, эта дорога — моя жизнь. Я должен был ступить на нее много лет назад, но струсил. А теперь я буду идти по ней до тех пор, пока смогу. И рядом со мной будет идти мальчик с худыми ногами и непослушными вихрами, лезущими в разные стороны. Почему-то оказалась, что эта дорога для нас одна. Я чувствую это. Нам надо идти в одном направлении. Мы поможем друг другу увидеть конец».
Линус, скрипя старческими смешками, отпускал какие-то пошлые каламбуры, но я уже не слышал его. Я сидел, потягивал вино и чувствовал себя так, словно увяз в слое плотных, оплетающих тело водорослей. Раза два или три я крепко напился, но ни разу не потерял контроля над собой. Всякий раз, когда мой плавающий взгляд натыкался на бутылку и рука уже тянулась к стакану, я вспоминал взгляд Котенка — презрительный, брезгливый.
И было в нем еще что-то. Тончайшая трещинка по золотому блюдцу, что-то в толще изумрудов… Что-то, что невозможно было разглядеть. Но мучительно хотелось.
Слишком, слишком глубоко в зеленом мерцании — жжет, обжигает…
Я выныривал из короткого хмельного забытия, тянулся за новой сигаретой, забыв про предыдущую, еще тлеющую в пепельнице, и продолжал сидеть, глупо пялясь в стекло. За стеклом было море и небо, и то и другое — призрачное, затянутое туманной зыбкой дымкой. В зеркале отражался рано постаревший человек, сухой, с породистым, но изъеденным одиночеством лицом. Он насмешливо и пьяно глядел мне в глаза, но скрытая сторона глаз, не видимая сперва, принадлежала человеку, который долго и тщетно что-то обдумывал, что-то затвердело в этом взгляде, сделав его почти черным и холодным. Это был мой взгляд. На лбу прорезались морщины, тонкие, некрасивые. Губы словно бы тоже затвердели, уменьшились. Человек, отражавшийся в зеркале, был неприятен мне. Под его кожей скрывалось что-то.
Я почему-то вспомнил камни, которые выкидывало на косу волнами. Весь день они лежали, высушенные, пыльные, бесформенные куски бесполезной твердой породы. А ночью за ними приходила волна и уносила с собой. И они тогда уже казались маленькими кусочками мокро мерцающей ночи, отражали колючие искры звезд, шелестели в лохматых волнах прилива… Они выглядели совсем иначе, чем днем.
«Я уже похож на настоящего отшельника, — думал я с черным удовольствием, разглядывая свое отражение, — За эти кадры информ-каналы отвалили бы целое состояние. Опустившийся, сломавшийся граф на своем необитаемом острове посреди Космоса. Некогда сверкавшая мантия превратилась в лохмотья, царственный взор потух, золотой обруч давно потерян… Еще один дряхлеющий кусочек прошлого, выкинутый на берег проворной волной.»
«Ты не человек для него, — неожиданно мягко сказал Линус-Два, — Неужели ты не видишь его глаз? Всмотрись в них. Что ты видишь там кроме зеленого огня? Ты хочешь создать вокруг себя красивую сказку о том, как непримиримые враги находят друг в друге недостающую им обоим частичку? Не стар ли ты для сказок? Глупо все это, как глупо…»
В этом голосе уже не было ехидства, это был голос очень уставшего и постаревшего человека, отчаянный и разбитый. Он мог принадлежать тому, чье лицо я видел в зеркале. Бедный друг мой Линус-Два, ты тоже постарел… Ты лишь моя тень, у которой осталось сил лишь только на то, чтоб изредка шептать мне в ухо. Ты — призрак настоящего графа ван-Ворта, того, который четыре года назад, выдохнув из легких стерильный воздух шлюзовой камеры, в первый раз ступил на песок. А я уже не он.
