— Тогда во-он туда! — рявкнул Отец Дружин, не вступая в споры. Его меч указывал на кучку воинов Сигрлинн, тащивших по сходням нечто вроде баллисты.
Бойцы Хедина ответили дружным рёвом, бросившись в схватку.
Старый Хрофт остался стоять, где стоял. Он не мог помочь этим людям, они сами выбирали свою судьбу и свою смерть. Подобно тому, как множество их далёких предков выбрали смерть на Боргильдовом поле.
«Я не ошибся в тебе, маг Хедин. Ты и только ты сумеешь свершить задуманное. Ты и более никто».
…Откуда она появилась здесь, на палубе опустевшей галеры, где не осталось никого живого, Старый Хрофт не знал. Но узнал её сразу, едва та сняла рогатый шлем и тряхнула головой, давая свободно рассыпаться роскошным волосам.
— Давно не виделись, Гулльвейг.
— Давно, Один.
— Думаю, нет нужды спрашивать, что ты здесь делаешь?
— Привела своих учениц попробовать крови. Волчат надо натаскивать, ты же знаешь. Мать выводка всегда учит их охотиться.
— Мать выводка… Кто ты, Гулльвейг? Может, скажешь хоть на этот раз? Ты, принёсшая миру неисчислимые бедствия?
— Едва ли более того, что принесло в мир твоё потомство, Один. Или что ещё принесёт, если вспомнить Лаувейю.
— Ты знаешь, что с ней? — Старый Хрофт одним рывком оказался рядом с Матерью Ведьм, клинок упёрся ей под подбородок.
— Опусти свою железку, — не дрогнула Гулльвейг. — Нет, Один, я не всеведуща. Мне не открыта судьба твоего потомства от великанши Лаувейи, матери Локи. Я знаю лишь, что она пережила Боргильдову битву. Но… раз за все минувшие эпохи ты ничего не узнал о ней или своём потомстве — значит, так нужно. Ты должен оставаться один, Отец Дружин.
— Кому должен? — прохрипел Старый Хрофт.
— Самому себе, конечно, — пожала плечами ведьма. — Ты не простил самого себя за Боргильдову битву. И потому считаешь себя достойным лишь мрачного одиночества. Это твой выбор, Один, не мой. И не спрашивай меня более об этом — ответа я дать всё равно не смогу. Просто потому что не знаю.
— Хорошо, — старательно давя поднимающуюся ненависть, прорычал владыка Асгарда. — Но сказать мне, кто ты и откуда, надеюсь, теперь ты сможешь? Давно нет Асгарда, нет ванов и асов, давно миром и сущим правят совсем иные силы. А ты всё живёшь, Гулльвейг, смерть не властна над тобой; время не дерзает коснуться тебя своею дланью. Кто ты? Ты, начавшая первую войну в Митгарде?
Она улыбнулась, поправила волосы. За её спиной грохот сражения медленно уползал в глубь острова; Хрофт бросил взгляд в сторону, там валялась перевёрнутая баллиста и изрубленные тела тех, что стаскивал её с галеры. Воинов Хедина видно не было.
— Ах, Один, Один, милый мой Один. Неистовый Отец Дружин. Хорошо. Мой мастер, мой повелитель доволен тобой и твоим планом.
— Твой повелитель? — только и смог выдавить из себя Старый Хрофт.
— Конечно, — пожала она плечами. — Ты прав, Один, — кто может избегнуть власти всемогущего времени? Только боги или те, кого оберегают силы, равные Времени по могуществу. И, как я сказала, твой план сочтён удачным. Тебе и дальше стоит помогать Хедину.
Отец Дружин зарычал в бессильной ярости. Проклятая ведьма, неуязвимая, неуничтожимая, бессмертная!..
— Не сердись, — вдруг тихо сказала она, отбрасывая браваду. — Так было нужно. Кровь миров должна течь невозбранно. А на её пути, увы, слишком часто возникают преграды.
— Какая ещё «кровь миров»?! Когда ты явилась в Асгард, между нами и ванами потекла кровь уже настоящая!
— Кровь всегда должна течь, Один. Миры рождаются и гибнут, вспыхивают и гаснут солнца, чёрные бездны глотают обречённых, и они же порождают силу, что даёт жизнь прежде пустому и мёртвому. Войны были и будут. И… не завидуй моей судьбе, Древний Бог; я женщина, я хотела любить и быть любимой, я хотела не только искусство ведовства, я хотела мужа, детей, внуков… Всё это я получила — тогда, в древние времена. Твоя родня полегла на поле брани, как и положено; моя же состарилась и умерла, унесённая Великой рекой. И никакое моё искусство не способно было спасти их от этой участи. Мой муж. Дети, внуки, правнуки… Мне пришлось оставить мой род, я не могла выдержать их мольбы о спасении, которого не могла дать. Мой повелитель не облёк меня подобной властью.
Подумай, Один, каково это — стоять над могилой собственного сына, которого ты зачала и выносила, стоять не дряхлой старухой, но такой же молодой и прекрасной, как в день его рождения. Стоять, глотая слёзы, и слышать ненавидящий шёпот за спиной.
— Разве не могла ты менять облик?
— Могла. Но держать иную личину всё время — то же самое, что постоянно таскать на плечах огромный камень. И да, со вторым мужем я проделала именно такое; поверь, Один, легче не стало. Но мы сейчас говорим о другом.
— Да. О том, кто послал тебя. О «мастере» и «повелителе». Хотя Лунный Зверь называл тебя «первоначалом».
— Я отвечу. Знай, Один, что пройдёт ещё немало лет, прежде чем свершится твоя месть. Но верь, она свершится. Кровь сущего должна течь невозбранно, повторю снова. Так нужно для великого круга, для великого движения душ, оживляющего всё вокруг.
— Душ? Каких душ? Душ умерших? Они же отправляются кто куда, в царство мёртвых, как бы оно ни называлось…
— Для движения душ, — терпеливо повторила Гулльвейг. — А ты думал, дело лишь в твоей мести кровникам? Нет, Один, бери куда выше. Что же до моего повелителя… он доволен тобой, и мне позволено открыть тебе тайну. Он тот, чьим попущением как раз и текут реки магии, чьей волей живы Урд, Источник Мимира и Кипящий Котёл. Тот, кто собирает души со всех миров и дарует им новое движение. Тот, чей образ — Великий Орёл. Именно его и почуял Лунный Зверь.
Старый Хрофт стоял, остолбенев.
— Великий Орёл — но души никуда не собираются! Прежде я сам пировал с героями в Валгалле, а трусы отправлялись в Хель!
— В том-то и дело, Один. Души собирались у тебя или у Хель, исключаясь из великого потока. К счастью, так обстояло дело не везде. И ты знаешь, что и в твоё время иным удавалось вырваться из этой жуткой предопределённости — или Валгалла, или Хель. Разве заслужили невинные дети все кошмары подобного посмертия? О чём ты думал, Один, устанавливая подобный порядок?
— Герои… только герои достойны… сильные и лучшие. Слабые — нет.
— Вампиры бы с тобой согласились, — фыркнула Гулльвейг. — Нет, Один, области мёртвых не должны переполняться. Никакая посмертная кара не может быть вечной. Это противоречит верховной справедливости, равновесию сущего. Но… я достигла края дозволенного мне, Отец Дружин. Мои речи окончены.
