Пальцы фельдшера предостерегающе стиснули Рине запястье. Это было напоминание, чтобы она не вздумала спрашивать имен.
– Однажды ночью меня привезли к этой женщине… Ее нужно было поставить на ноги и подселить к ней девчонку… нашу… Я работал с женщиной целую ночь и несколько часов с девчонкой… Я сделал их матерью и дочерью…
Уточкин закашлялся. Глаза неотрывно, с торжеством и ненавистью смотрели на Рину.
– И… вы полностью стерли обеим память?
Кровавый рот презрительно дрогнул.
– Зачем? Я не менял ничего глобального, чтобы не вызвать сумасшествия и белых пятен. Знаешь, что такое стереть память? Человек чистый как лист – не может ни говорить, ни писать, не умеет есть ложкой… А сколько времени потребуется, чтобы воссоздать новые воспоминания? Я не могу представить каждый осенний лист, который видел мой пациент, и каждую лужу, в которую он влез в три года.
– Значит, основная память не затронута?
Фельдшер махнул рукой, перебивая ее. Он спешил, говорил взахлеб. Каждая минута отнимала у него жизнь.
– Вклейки… Простая подмена образов на наиболее важных участках. Новая школа, новый адрес, новое имя, новые отец и мать… Две-три сотни ярких заплат на основных магистралях. На первое время довольно. Но больше года такие латки обычно не держатся… Слишком много всяких мелочей… Любая старая игрушка или завалившийся за батарею носок могут воскресить в сознании цепочку взаимосвязей и все испортить…
Новый приступ боли заставил Уточкина согнуться. Он мычал, вжимаясь в снег. Сашка держал его за вздрагивающую слабую руку. Когда человеку плохо, не думаешь, кто он: ведьмарь, шныр или бывший палач. Страдание роднит.
– Ты не спросила главного, – глухо проговорил Уточкин в снег. – Кто была другая девушка… которую я сделал дочерью этой женщины!
Рина вспомнила фотографию Мамаси, которую она нашла у Эли.
– Я, кажется, догадываюсь… – проговорила она с усилием. – Я не пойму другого… Где ее настоящая мать?
Уточкин осторожно разогнулся, навалившись на Сашку. Потом выдернул у него руку.
– Пусть эти двое отойдут! – потребовал он.
Рина умоляюще оглянулась на Сашку и Гамова. Они послушно отступили. Уточкин пристально следил за ними. Убедившись, что они далеко, повернул к Рине лицо:
– Про мать не знаю! Никогда не встречал. Говорят, она умерла.
В памяти Рины стремительно пронеслись березы и фигурная ограда с четырьмя угловыми шарами. На крайнем шаре – следы голубиного помета. Так, значит, той женщины, от которой они с отцом тайком покупали мороженое, нет на свете… Той женщины? Почему она продолжает думать о ней как о «той женщине», а Мамасю считать матерью?
– А отец? Почему у девушки связано с ним столько воспоминаний?..
В глазах у Уточкина что-то сверкнуло. Порой ненависть легко принять за отвагу.
– Это потому что у девушки особый отец! Другого такого нет, уж можешь поверить!
– Кто он?
– Боюсь, услышат. Поднеси ухо ближе! – потребовал фельдшер.
Преодолевая брезгливость, Рина прижалась ухом к страшным, покрытым алой пеной губам.
– Твой отец ГАЙ! – прошептал Уточкин, нарушив свой же запрет не произносить имен.
Рине показалось: она ослышалась. Всего три буквы, но ощущение такое, что небо рухнуло и перевернулось, поменявшись местами с землей.
– Кто? Этого не может быть! – крикнула Рина.
Фельдшер не отвечал. Рина увидела, что кровь, бегущая из его рта, остановилась. Глаза остекленели. Снег падал в них и больше не таял.
Гамов подошел и двумя пальцами коснулся сбоку его шеи.
– Готов! А я, признаться, не до конца верил. Думал: мы отойдем, а он как рванет в лес… – сказал он, вставая и отряхивая колени.
Сашка не смотрел на Уточкина. Он не отрывал взгляда от лица Рины – потерянного и изменившегося.
– Что с тобой?
– Ничего.
– Что он тебе сказал?
– Чтобы ты от меня отстал! – сорванным голосом крикнула Рина.
Она повернулась и, увязая в снегу, побежала к ШНыру. Гавр, удивленно поскуливая, метался между Алем и Риной. Казалось, он выберет вожака. Потом все-таки выбрал Рину, взлетел и, хлопая крыльями, помчался догонять.
Сашка и Гамов переглянулись. Потом Гамов толкнул Сашку в плечо.
– Иди за ней! Ее лучше не оставлять одну. А ограда ШНыра меня все равно не пропустит, – решительно сказал он.
– А ты когда-то?.. – вопросительно начал Сашка.
– Разумеется, – презрительно перебил Гамов. – Но мне не понравилось. В душевой грибок на стенах, у преподов – мания величия. Загон для неудачников, которые тешат себя, что избраны бешеными шмелями. Хорошо, не пауками.
Сашку не обманул этот тон. В глубине он уловил скрытую обиду.
– Твоя пчела умерла? – спросил он.
– Ну да, – пожал плечами Гамов. – Причем она выбрала меня, когда у меня уже была своя гиела! Невероятно, да? Из ведьмарей и вдруг – в шныры! Единственный раз в истории. Самое смешное, у других пчела окочуривается сразу, а моя протянула долго. Полудохлая совсем, не летала, жила в коробке для каминных спичек. Я капал ей мед, но она отползала в дальний угол. Перестала двигаться только прошлой зимой. Но я и сейчас порой заглядываю – а вдруг?
Сашка нетерпеливо кивнул. У него был свой критерий оценки людей. Неважно, что человек говорит. Важно, что он делает. Собираясь бежать за Риной, Сашка оглянулся на лежащее на снегу тело.
– А как ты?..
– Разберусь. Земля застыла, но Аль роет, как трактор. Иди!
Сашка отбежал немного и обернулся. Любитель скрипок и гиел обшаривал карманы Уточкина. Сложно сказать, что он искал, но точно не деньги. Их он оставлял валяться на снегу.
– Эй! Минуту! Просто для взаимопонимания! – окликнул Сашка.
Гамов вопросительно поднял голову.
– Тебе лучше держаться от Рины подальше! Мы с тобой не друзья!
– Зачем озвучивать очевидные вещи? – вздохнул Гамов.
Расстегнув Уточкину дубленку, он стащил с его шеи цепочку. Сашка заметил, что на цепочке был стеклянный шар с мелким предметом внутри. Гамов раздраженно оглянулся на Сашку и, мельком поглядев шар на свет, переложил к себе.
Глава 22
НОВОГОДНЕЕ ОБРАЩЕНИЕ АЛЬБЕРТА ДОЛБУШИНА
Все человеческие неудачи в конечном счете упираются в недостаток воли и веры.
Чтобы человек развивался в правильном направлении, он обязательно должен о ком-то заботиться. Едва забота прекращается, начинается неконтролируемое сползание.
Волшебное слово не «пожалуйста». «Пожалуйста» – вежливое слово. Волшебное слово «надо!».
Счастье – это когда все вернулись из нырка и… все спят.
Сборник цитат Кавалерии(Из дневника невернувшегося шныра)Долбушин заканчивал просматривать финансовый отчет за истекающий год, отмечая красным карандашом непонятные места, когда огромный, занимающий полстены монитор осветился. Появилось лицо Гая – полуспущенное, как вчерашний шар. Интересно, догадывался ли Гай, что на большом мониторе каждый мелкий дефект кожи виден отчетливо, как лунные кратеры в телескоп?
