Непрошеный гость стал являться ему почти каждую ночь. Эрлин ничего никому не рассказывал. Его страх перед «двойником» постепенно притуплялся. Это уже был не страх, а скорее азарт. Как на турнире. Напряжённое, всепоглощающее ожидание схватки. Иногда Эрлин даже искал его. Он бродил в синеватых сумерках среди загадочно мерцающих камней. Чаще один, но временами непонятно откуда появлялся голубой зверь. Харгал… Вернее, харгалиха. Теперь он вспомнил, что это была самка, и он называл её Лайда. Она помогала ему охотиться.
— Помоги мне найти его, Лайда, — просил Эрлин, но животное смотрело на него с недоумением.
Иногда над головой белым призраком проносилась птица ханг. И тут же терялась из виду.
«Двойник» словно дразнил Эрлина. Появлялся он всегда неожиданно. И так же внезапно исчезал. А появлялся он всё реже и реже.
Шло время. Чем меньше Эрлин боялся своего врага, тем больше ему казалось, что из жертвы он превращается в охотника. Он знал, что теперь не испугается, даже если «двойник» явится ему в тёмной спальне, как это бывало раньше. Но тот не приходил. А потом вообще перестал ему сниться.
«Всё правильно, — думал Эрлин. — Призраки страшны только потому, что мы сами их боимся».
Страх отпустил Эрлина, но тревога не проходила. Призраки рассеиваются, а реальная опасность остаётся. Может, «двойник» потому и оставил его в покое, что он слишком близко подошёл к тайне, от разгадки которой зависит его судьба… И похоже, не только его. Они должны встретиться снова, но как? Гоняться за призраком — безумие, да и где его отыщешь? Призраки являются сами… А призрак ли это? Возможно, загадочный «двойник» вполне материален. Существуют разные виды материи. Например, наома. Нумады и многие колдуны способны выходить в наому и посылать кому-либо своё суннао…
«Нет, — размышлял Эрлин. — Тогда я должен был открыть ему врата, как говорит Гинта. Я этого не умею. К тому же, выйти в наому может только живой человек, имеющий плотное тело. Если бы мой «двойник» был жив, я бы не оказался на его месте. Есть колдуны, которые могут управлять суннао мёртвого и даже посылать его в чьи-нибудь сновидения. А суннао покойного сохраняется в странной материи под названием аллюгин… Но это если осталось хоть одно каменное изваяние умершего… Статуй прежнего бога здесь сколько угодно, но кто же управляет его суннао?»
— Эрлин, — решительно сказала ему Амнита после полёта, который едва не закончился аварией. — Ты больше не сядешь в дайвер, пока не разберёшься со своими проблемами. Ты не хочешь говорить, что с тобой творится, и это твоё право, но летать ты в таком состоянии не будешь. Возможно, это звучит странно, но, поднимаясь в небо, витать в облаках нельзя. Во всяком случае, когда ты за рычагом управления.
— Что верно, то верно, — согласился Эрлин. — Мне действительно сперва надо решить одну проблему. Летайте пока без меня.
— Может, тебе всё-таки нужна помощь?
— Нет… То есть… Наверное, мне следует поговорить с кем-нибудь из нумадов. Или хотя бы с каким-нибудь колдуном.
— Так в чём же дело? — усмехнулась красавица. — Разве ученик знаменитых белых колдунов не является твоим лучшим другом?
— Он мне друг ничуть не больше, чем ты, Амнита. Мне бы очень хотелось, чтобы мы все трое были друзьями, которые собираются вместе, обсуждают серьёзные проблемы и болтают о разных пустяках, но я боюсь, как бы меня не убило молнией, если я случайно окажусь на перекрёстке ваших взглядов.
Сейчас Эрлин готов был согласиться с Диннаром, который считал, что дружба между мужчиной и женщиной — большая редкость.
— Ваш конфликт с Гинтой назревал уже давно, — сказал ваятель в тот день, когда юная сантарийка столь необычным образом покинула Эриндорн. — А главная его причина — это то, что ты разбудил в ней женщину.
— Да ничего я в ней не будил…
— Никто и не говорит, что ты это сделал нарочно. Мне кажется, из всех твоих абельмин только она и любит тебя по-настоящему.
— Она презирает меня. Ты же знаешь, чего она мне наговорила.
— Тебя это задело?
— Нет, но… Она оскорбила меня! Какое она имела право?
— Вы оба наговорили друг другу лишнего.
«Да, пожалуй, мы оба были хороши, — думал Эрлин, вспоминая ссору с Гинтой. — Но она не имела права обвинять меня в трусости…»
А может, всё-таки имела? Эрлин знал: сейчас она бы не сказала ему того, что сказала тогда. Но сейчас он уже не такой, как тогда, полгода назад.
«Ты ещё пожалеешь о своих словах, маленькая дикарка! Я не трус. И не кукла без прошлого и будущего. Я сам разберусь со своим прошлым и построю своё будущее. Сам. Я докажу, что мне не нужна твоя помощь, каким бы могуществом ты ни обладала. Я мужчина и способен сам решать свои проблемы».
Эрлин ловил себя на том, что ещё никогда ни на кого так не сердился, как на эту маленькую худышку с копной непокорных волос и огромными синими глазами, то ясными, как весеннее небо, то сумрачными, словно зимний вечер. Он часто вспоминал её тонкую фигурку, стремительно и грациозно взбегающую по ступеням дворца, мелькающую среди тяжёлых вазонов с цветами. Пока она здесь жила, ему казалось, что во дворец залетела какая-то диковинная птица, которая доверчиво подпускает к себе его, Амниту, Диннара, с остальными же соблюдает дистанцию, но не потому что их боится, а потому что чувствует их страх и настороженность, и, может быть, даже испытывает неловкость из-за того, что залетела в чужой сад…
В гордости этой юной аттаны не было ни капли высокомерия. Её замкнутость вовсе не говорила о тяжёлом, угрюмом характере, она являлась следствием её самодостаточности и постоянной внутренней работы, которой требовали её дар и высокое предназначение. Приветливость Гинты сочеталась с таким поистине царским достоинством, что никто из мужчин никогда не допускал по отношению к ней тех вольностей, которые охотно позволяли прочие абельмины. Эрлин замечал, что Гинта чувствует себя среди этих рослых белокожих красавиц как-то неловко, словно стесняется своей худобы, своих слишком буйных иссиня-чёрных волос — их совершенно невозможно было уложить в затейливую модную причёску. Она не любила делать причёски. И наверное, единственная из девушек, каких он знал, не любила смотреться в зеркало. Она считала себя некрасивой, нескладной и даже не подозревала, как часто он исподтишка любовался её странной, завораживающей грацией, сквозившей в каждом её движении, несмотря на подростковую угловатость. Она всегда охотно для него танцевала. Сантарийцы даже самого знатного происхождения не считали зазорным петь или танцевать по чьей-либо просьбе. Благодаря Гинте Эрлин понял, что это тоже способ общения. И не только с друзьями. Он до сих пор помнил, какой танец она исполнила для Айнагура. Абеллург хотел посмеяться над ней. Гинта это поняла, но отнеслась к его просьбе серьёзно. Она сосредоточилась, долго и внимательно смотрела на Айнагура, потом начала танцевать. А когда закончила, серьёзен был Айнагур. Эрлину понравился её танец, скорей похожий на пантомиму, но он не понял его смысла. Айнагур, видимо, понял. А самое главное — он понял, что юная аттана из Ингамарны не боится насмешек, ни его, ни чьих бы то ни было вообще, и если захочешь над ней посмеяться, то, возможно, посмеёшься над самим собой. Если вообще не пропадёт желание смеяться. Гинта умела за себя постоять. Эрлин иногда ловил себя на том, что его это раздражает… Точнее, его раздражало то, что она это подчёркивала. А может, он это придумал? Он иногда сам не мог понять, почему сердился на эту маленькую синеглазую колдунью. Великая нумада, спасшая Улламарну от бесплодия, возглавившая поход на запад, победительница каменных демонов и белых колдунов с их полчищем великанов… При всём своём могуществе она ещё во многом была ребёнком, и Эрлину постоянно казалось, что он должен от чего-то её уберечь.
