Она хорошо умеет схватывать новые ситуации и перемены, нюансы отношений между мужчинами и женщинами, скрытые и неуловимые. Она даже научилась чувствовать придворную жизнь и маневрирование ради власти, когда служила императрице. До того как их отправили в ссылку, и это потеряло всякое значение.
Ее отец не был таким. У нее эта черта, весьма вероятно, из того же источника, что и у старшего брата. Хотя она не хочет думать о Лю, не хочет признавать их родство и вообще хоть что-то общее между ними.
Она желает ему смерти.
И еще ей хочется… нет, ей просто необходимо отдохнуть, прямо сейчас. И согреться. Ли-Мэй окоченела от ветра, поскольку они поднялись выше, огибая самые крутые холмы, но все равно двигаясь вверх. Она одета не для ночной прогулки по степи и не взяла с собой ничего, кроме маленького кинжала.
Ли-Мэй принимает решение и мысленно пожимает плечами. Есть много способов умереть. Как гласят философские учения, столько же, сколько и жить. Она никогда не думала, что ее разорвут волки или что ей разрежут грудь во время ритуала жертвоприношения богю на равнине, но…
— Стой! — говорит она, негромко, но очень четко.
В безбрежной тишине ночи это слишком похоже на приказ. Хотя в ее голосе слышится, главным образом, страх.
Чужак не обращает на нее внимания. Ли-Мэй обдумывает это еще несколько шагов, а потом останавливается. Она никогда не позволяла себя игнорировать, с самого детства.
Они находятся на вершине гряды. Озеро лежит слева от них и ниже, луна освещает его для нее. Художник-пейзажист увидел бы здесь красоту. Но не она, и не сейчас.
Ближайший волк тоже останавливается.
Он подходит к ней. Смотрит прямо на Ли-Мэй, глаза его горят, как в сказках. Это оказалось правдой, думает она. Его челюсти приоткрываются, обнажая зубы. Он делает к ней еще два бесшумных шага. Он слишком близко. Это волк. Она одна.
Ли-Мэй не плачет. От ветра у нее слезятся глаза, но это совсем другое дело. Она не станет плакать, если ее не приведут к более глубокой пропасти, чем эта.
Она снова идет вперед, проходит мимо зверя и на мгновение все-таки закрывает глаза. Волк мог бы разорвать ее плоть одним поворотом головы. Человек идет медленнее, как она видит, чтобы дать ей и зверю догнать их. Он по-прежнему не оглядывается. Однако, кажется, он знает, что произошло.
А вот Ли-Мэй ничего не знает, и это можно назвать невыносимым.
Она глубоко вздыхает и снова останавливается. Волк рядом с ней делает то же самое. Она не станет смотреть на него. Она кричит:
— Если ты намерен меня убить, сделай это сейчас!
Никакого ответа. Но на этот раз он останавливается. Он действительно останавливается. Значит ли это, что он ее понимает? Она говорит:
— Я очень замерзла, и я понятия не имею, куда ты намерен идти и как далеко. Я не пойду дальше по своей воле, если ты не скажешь мне, в чем дело. Меня похитили ради денег?
Он оборачивается.
Хоть этого я добилась, думает Ли-Мэй.
Долгое мгновение они стоят вот так в ночи, на расстоянии десяти шагов друг от друга. Она по-прежнему не может разглядеть его лица, света луны недостаточно. Какое это имеет значение, спрашивает она себя. Для богю он крупный мужчина, с длинными руками. Голый по пояс, даже на таком ветру, ветер развевает вокруг лица его распущенные волосы. Он не посочувствует заявлению, что я замерзла, думает Ли-Мэй. Он смотрит на нее. Она не видит его глаз.
— Шандай, — произносит он. Она шокирована. Уже тем, что он говорит. — Ты идти за мной. Укрытие. Конь, — он произносит все это по-катайски. С трудом, но на ее языке.
Он уже опять отвернулся, словно эта горстка слов — все, что он умеет сказать или хочет сказать. Человек, не привыкший говорить, старается объясниться. Ну, это понятно, думает она, бросая взгляд на волков.
— Шандай? — повторяет Ли-Мэй. — Мы туда идем? — она не смотрела на карты до того, как они отправились в это путешествие. И сейчас жалеет об этом.
Он снова останавливается. Поворачивается, медленно. Она видит его застывшую позу. Он нетерпеливо трясет головой.
— Шандай! — снова повторяет он, с большей настойчивостью. — Почему это. Почему ты. Идем! Богю будут преследовать. Шаман.
Ли-Мэй знает, что такое шаман. Она думала, он сам шаман.
Он снова шагает дальше, и она делает то же самое, обдумывая сказанное, стараясь разгадать загадку. Теперь, когда ей надо что-то обдумать, она уже не так ощущает холод и даже усталость. Итак, этот человек не хочет, чтобы его поймал шаман. Это кажется разумным и понятным. У ее телохранителей не было шамана, и поэтому они боялись незнакомца. А шаман… не испугается?
Через какое-то время, прямо впереди, она видит, как первый серый свет утра смягчает небо, потом появляется бледная полоса, и розовая. Утро. Ли-Мэй оглядывается вокруг. Туман поднимается. Во все стороны необозримое пространство травы, между ними и каждой стороной горизонта.
«Замуж за далекий горизонт».
Возможно, и нет. Возможно, это другая сказка?
Перед самым восходом солнца прямо перед ними, когда заблистали высокая трава и весь мир под небесами, она поняла то слово, которое он произнес.
* * *
Имперская дорога, идущая по совершенно прямой линии на протяжении восемнадцати ли и проходящая точно через центр Синаня, от ворот дворца Да-Мин до южных стен, имела в ширину четыреста девяносто шагов.
В империи и во всем мире не было такой широкой и великолепной магистрали. Она была предназначена для того, чтобы внушать благоговение и запугивать, провозглашать величие и власть, достойные прославленных императоров, правящих здесь с благословения богов, а также служила эффективной преградой на пути пожаров.
И еще ее было трудно пересечь любому человеку после комендантского часа, не будучи замеченным одним из стражников Золотой Птицы, стоящих на каждом перекрестке.
Нужно было бежать долго, и нет ни намека на укрытие.
По тридцать стражников стояли на всех главных пересечениях этой дороги (с четырнадцатью большими дорогами с востока на запад) и по пять стражников — на менее значительных. Вам грозили тридцать ударов палкой средней толщины, если вас заметили на большой дороге после того, как бой барабанов отдал команду запереть девяносто один квартал города. Ночным стражам давалось право убивать тех, кто не повиновался приказу остановиться.
Порядок в столице был первоочередной заботой двора. Принимая во внимание два миллиона жителей в городе и еще свежую память о голоде и беспорядках, это было только разумно. Разумеется, внутри кварталов — каждый в окружении собственных земляных стен — можно было находиться на улицах и после наступления темноты, иначе таверны, дома удовольствий и местные харчевни, разносчики и тележки с едой, торговцы дровами и ламповым и пищевым маслом лишились бы своего дохода. Лучше всего торговля шла после закрытия двух огромных городских базаров. Невозможно закрыть город на ночь, но можно его контролировать. И защищать.
