А вот со стороны зрителей шло бурное негодование. Ведь не для того они монетки подкидывали и танец продлевали, чтобы их кумир опозорился. Это гномы с их тяжеловесным инструментарием и неприспособленностью к танцам должны были попасть впросак. И недоумение, вызванное победой длиннобородых, так явно читалось на разочарованных лицах гостей, что мы с Грытом не выдержали и рассмеялись. Тихо, за колонной, как не подобает благородным воинам и прочим честным людям, но как очень хотелось нам в данный момент.
— Это было достойно, — бросил нам один из знакомых Маркуса, Лерант. Его друг одобрительно кивнул, присоединяясь к похвале собрата.
— И вам надоел противный остроухий? — сочувственно изрек Грыт, за что его мысленно пригвоздили к бортику и побили. Хм, значит, жаловаться не все эльфы любят, хотя, видят духи, Грыт сказал чистую правду про их настроение. Иначе бы на дуэль вызвали. Или с кактусами бы договорились. Все одно — неприятно.
— Милорд Киалийский любит превышать свои полномочия, — все же пояснил причину антипатии Лерант. — Но как представитель нашего народа, он всегда будет нам ближе, чем вы.
— Да кто ж спорит? — фыркнул гном. — Свои — это святое. Правда, Тари?
Я кивнула, но мысли мои были направлены совсем в другую сторону. Прямо на меня, не отвлекаясь на болтовню подружек, смотрела матушка. Сердито смотрела, с непонятной злостью во взгляде. Еще и губы поджала, будто я святотатство совершила.
Я отвернулась, но ощущение ее недовольного взгляда осталось. Даже за колонной я его чувствовала. Но ведь ничего не случилось? Платье — да, не то, что она ожидала, но здесь не только люди собрались. У того же Грыта наряд слегка забрызган маслом для достоверности, но это нисколько его портит. На него все равно облизываются некоторые дамы, способные оценить истинную красоту, пусть даже и у гнома. Так ведь в самом расцвете сил и хозяйственности — на них двоих хватит!
— Молодцы, — отстраненно, хотя довольная улыбка не сходила с губ парня, сообщил нам Дикарт.
— Сколько? — тут же поинтересовался Грыт, который в придворных развлечениях разбирался лучше моего. — Двадцать процентов наши.
— Еще чего! — склонив голову набок запротестовал Дикарт. — Я старался, горла своего не щадил, эльфа рекламировал, чтобы ставки не в вашу пользу были. А ты хочешь меня как липку ободрать!
— А мы старались, силы свои тратили, чтоб твои старания окупились, а ты все туда же — деньги наши зажимаешь? — в тон ему, с глубочайшей укоризной, ответил Грыт. — Вон, видишь, как бедная девочка устала? Побледнела, покраснела, сейчас в обморок от усталости упадет! — И мне тихо так, на полбалкона: — Тари, обморок. Как репетировали. — Я подавилась воздухом от возмущения. — Ну, Тари, нас обкрадывают, а тебе обморока жалко? — увещевал меня Грыт.
Пришлось вздохнуть тяжело, руки развести извинительно и падать, манерно постанывая и прикладывая ко лбу холодную часть молотка вместо платочка.
— Вот! Видишь! Довел девушку! Чтоб завтра утром деньги на счету были, а то ославим вас, ваше высочество. Никто вам взаймы не даст!
— Тише, — простонал Дикарт. Оглянулся по сторонам и выдохнул, убедившись, что пассаж гнома прошел мимо ушей обитателей балкона. — А если бы кто услышал?
— А как будто здесь никто не знает? — пожал плечами Грыт, но было заметно, что ему слегка совестно. Все же он был еще довольно молод, не всегда язык в узде удерживал.
— Ваше высочество? — нахмурилась я, разглядывая старосту группы с ног до головы.
— Тари, ну хоть ты будь человеком. Не напоминай лишний раз, — просительно сложил руки Дикарт и протянул Грыту кошель: — Держи, чудовище. Чтоб я еще раз с гномом связался!
— …сказал он в сотый раз, — хохотнул гном, пряча денежки в уютном кармане. Безразмерном, как я полагала. В гномьей одежде других и не водилось.
— Оставь, — оборвал его Дикарт и серьезно попросил: — Тари, поскольку Грыт и Алест тебе верят, поверю и я. Но все должно остаться между нами.
— Легко, — хмыкнула я, но промолчать не смогла и поинтересовалась: — А что, еще никто не опознал?
— Преподаватели знают, а остальным и не нужно, — пояснил Дикарт.
— Не нужно — это понятно, но неужели никто из наших дев не знает принца в лицо?
— Принца? Конечно, знают. Сама вспомни, что там говорят? Или отца опиши.
— Темноволосый, кареглазый, смуглый достаточно… А по тебе и не скажешь, что вы родственники!
— И не должны. Там, — Дикарт сделал большие глаза, — я поддерживаю образ и крашусь. Смешно сказать, но в красках для волос я разбираюсь лучше лавочных консультантов.
— Плохие консультанты, — не мог не отметить Грыт. — Черкани адрес, чтоб я туда не ходил.
— Сомневаюсь, что пойдешь. Лавка — эльфийская, — заметил принц и перевел взгляд своих голубых глаз на меня. — Тари, ты хочешь о чем-то спросить?
— Нет, — покачала головой. — Просто стереотип разрушился, нужно время, чтобы все встало на свои места. Хотя теперь понятно, почему ты другой. Тебе приходилось не только с эльфами о погоде разговаривать.
— И это тоже, — признал Дикарт и мечтательно улыбнулся. — Но с эльфами веселее сидеть в засаде. Колючки не колются, ягоды одежду не пачкают, зато вкусные… Сладкие-сладкие и никогда не перезревшие. Очень рекомендую, — на манер уличного торговца закончил наследник престола и подмигнул.
— Приму к сведению, — пообещала и резко сделала три шага назад.
— Что такое? — нахмурился Дикарт и быстро обернулся. Ничего подозрительного за его спиной не наблюдалось. Ходили, любезничая, придворные, обсуждали новую породу собак слуги, пытаясь понять, к чему приведет их покупка, заканчивали составлять договор прямо на подоконнике мастер Дараш и незнакомый мне оборотень, но было в этой идиллии то, что повергало меня в ужас. В нашу сторону упрямо и непреклонно шла моя мать. И губы ее по-прежнему были недовольно поджаты.
— Мы уезжаем, — коротко бросили мне, цепко прошлись взглядом по расстоянию между мной и Дикартом — Грыт матушку точно не интересовал: не любила она гномов, — и недовольство ее только возросло.
— Пока, ребят.
Мне огорченно помахали вслед. Знали бы они, как мне хотелось сейчас остаться с ними, но мое запястье леди Катарина не выпускала до самого экипажа.
Да, сейчас она была именно леди Катариной. Отстраненной, чужой и очень сердитой. Такой она становилась редко, но если становилась — оставалось только каяться. В чем? Это было неважно. Важно было, что перенести ее взгляд, полный разочарования, удавалось не так просто. Каким-то волшебным образом, даже зная, что ты прав, что ты все сделал верно, накатывало удушающее чувство вины, заставлявшее идти на все, лишь бы она не смотрела так разочарованно, так отстраненно холодно, так… как на предмет обстановки, который хотела бы выбросить, да не знает, на какой из свалок он будет смотреться лучше.
