— Матушка? — тихо позвала я, пытаясь вызнать, насколько все плохо.
— Прикройся. — Мне бросили плащ. Видно, она отправляла за ним слугу, раз нам не пришлось ждать.
Я послушно прикрыла ноги. Зима пусть и доживала последние дни, но уходить без боя не собиралась.
— Я очень вас огорчила? — Я не знала, как разговаривать с такой матушкой. Она была совершенно другим человеком.
— Поговорим дома, — отмахнулась леди Катарина и, закрыв глаза, медленно выдохнула. Мне оставалось только ждать. Но лучше бы она кричала.
Тишина давила хуже пресса. У него хоть была определенность. А угадать, до чего додумается матушка, погруженная в свои нерадостные и непредсказуемые мысли… Наверное, мне стоило раскаяться и попросить прощение. За что? А за все сразу. Вряд ли леди будет объяснять, что заставило ее уйти с приема.
— Ты плохая дочь. — Мне достались ровно три слова до того, как матушка вышла из экипажа и взлетела по ступенькам в дом.
Горел свет. Отец еще работал, и, конечно, она пошла к нему. Сразу же, ничего не объясняя мне, она пошла жаловаться ему. Я поплелась следом. Дворецкий вопросительно взглянул, но я пожала плечами: причины были мне не ясны.
На лестнице я немного задержалась. Постояла на первой ступеньке, воспроизводя в памяти сегодняшний вечер. Мой демарш с нарядом, который никого кроме матушки и не удивил. Танец с магистром, который не мог ей не понравиться. Три тома договора? Да, вряд ли она бы одобрила, особенно учитывая слова Грыта… При воспоминании о его словах сердцу стало больно. Никогда раньше у меня не было таких проблем, целители всегда утверждали, что я полностью здорова, но… сейчас было больно. Больно и немного обидно. Или не немного. Ведь и она мне не сказала. Что бы я ни делала сегодня — я это делала сама и лично отвечала за свои поступки. Я не подходила к ней, чтобы она могла не признавать во мне свою дочь, как часто поступала с вдруг ставшими неугодными подружками. Я даже такую возможность ей дала, а она взяла подарок. От моего имени взяла, для себя или для Дары. Или потому что даритель был завидный… даже не спросила и взяла… А вина моя. Почему вина моя?
Из кабинета послышались первые крики. Матушкины. Отец никогда не ругался. Он просто слушал. Наверняка попытался в первый момент, но замолчал, сметенный ее яростью. А я медленно шла по ступенькам и не понимала, почему я опять виновата. Почему моя вина есть, почему она специально делает мне больно, отмахивается, как от незначительной помехи, а собственной вины не чувствует…
Я остановилась у двери. Она была открыта, но я не успела ступить в освещенный круг. Она меня не видела. Хотя даже если бы и видела, что бы это изменило? Когда она чувствовала себя леди — ей никого не было жалко. Только себя, только свою безупречную репутацию, только потерянную возможность блеснуть. За чей счет? А разве это так важно, если все мы были созданы ею, рождены, выстраданы… Под лучшей анестезией, которая только существовала.
— … А она! После всего, что я для нее сделала! Никлос, как она могла так поступить? Дара, ты бы знал, что сказала Дара, увидев этого несносного ребенка! Да я в жизни такого стыда не испытывала! Почему у меня родилось это?! Оно бесполезно, Никлос! Это твое дитя! Твое! Мое… Мое было бы как Франтишка! Как эта милая послушная девочка. А это монстр! Твой монстр! Ты его специально растил, ты специально ей разрешал. Чтобы она поставила крест на мне. Чтобы разрушила мой мир. Я должна была блистать! Герцог Дель-Аррад пригласил ее на ужин! Герцог пригласил! А эта девчонка ушла танцевать с гномом! С гномом! После того как дважды танцевала с милордом Эльванским! Нас засмеют! Меня засмеют! Меня больше ни в один приличный дом не позовут. А все из-за этой ошибки. Никлос, почему я должна расплачиваться? Почему мое сердце должно болеть? Чем я заслужила эти муки? Никлос?! И ты молчишь! Ты всегда молчишь! Ты ей потакаешь! Ты нарочно! Ты…
— Мама…
— Уйди! Я не хочу тебя видеть! Ты все испортила! Моя девочка никогда бы так не сделала! Ты должна была слушаться! Должна была быть как Франтишка! А ты… Ненавижу! Исчезни! Пропади! Видеть тебя мне больно! За какие прегрешения…
— Мама…
— Тари, иди, — тихо сказал отец, не поднимаясь со своего места. — Она не в себе. Завтра поговорите.
Я молча кивнула, быстро, пока папа не заметил, стерла слезы и ушла к себе. Но и здесь были слышны крики. Она никак не могла успокоиться. Как будто я растоптала ее мечту, как будто не оправдала возложенных надежд… как будто я виновата, что не хочу идти по ее пути?
Она успокоилась только после полуночи, затихла в одно мгновение. Я слышала тяжелые шаги отца, который нес ее в спальню. Слышала, как гасят свет слуги. Слышала, как тихо переговариваются господин Аль-Реан и Тереза. Все еще слышала ее истерику. Она первый раз так кричала на меня. Обычно доставалось братьям, но даже про них она не говорила таких слов.
А я не гном. Я не могу держать лицо, как они, не могу просто взять кирку и уйти в шахту, отмахать там смену и вернуться, будто ничего не произошло. Произошло. Не признать этого я не могла, но как решать возникшую проблему — не знала.
Поднялась, прошла по комнате, едва не скинула вазу со стола. Металлическую. Досталось бы только моей ноге, если бы зацепило. Подошла к окну и щелкнула задвижками.
Морозно. Каждое мое дыхание сопровождалось облачком пара. Большим или маленьким, похожим на кролика или кошку. Я отвлеклась, пытаясь придать своему дыханию какую-то форму. Оставаться дома, под одной крышей с леди Катариной было тяжело. Возможно, так бы было правильно, остаться, переждать, поговорить утром. Но слишком сильно меня обидели ее слова, слишком сильно, чтобы молча стерпеть и до конца жизни бороться с чувством вины. Такого я для себя не хотела.
Выждав с полчаса, лицо к тому времени уже успело покраснеть, а пальцы гнулись с трудом, я закрыла окно. Было холодно, тепло отзывалось болью в замерзших руках, пальцах, но это было хорошо. Заставляло не думать о плохом — просто собирать свои вещи. Нужные, важные, те, которые при матушке всегда прятались в дальний ящик, те, которых она не одобряла, — просто предлагала выбросить и купить новые. Такие, какие она бы хотела для себя.
Я с ней не спорила: ждала, пока она уйдет, выбиралась через окно и уходила искать, кому из слуг перепало мое богатство. Выкупала обратно, если требовалось, но чаще мне возвращали все с грустной, сочувствующей улыбкой. Они видели больше моего.
Первыми в сумку были уложены книги: за порчу казенной собственности пришлось бы заплатить. После я по одному укладывала предметы из своего тайника, поражаясь, почему их так много. Почему у меня так много того, что не приветствовалось в родном доме?
