По-боотурски я думал. Как балбес, по выражению дяди Сарына.
Нюргун, причмокивая, сосал пострадавший палец. Защитник! Мало ли, что ему в башку взбредет? А у дяди Сарына семья: жена, дети. Слуги, хозяйство. Зашибет Нюргун кого-нибудь — объясняй потом, что он не нарочно. Ну да, не нарочно, а покойнику от этого легче? Нет, нельзя его к Сарыну. К нам, на Седьмое небо, тоже нельзя — это я давно понял. У родителей даже спрашивать не стал. Мама расплачется, отец промолчит. Ну, куда теперь? Алаата[49]! Строил планы, строил, ломал голову, и все, что настроил — прахом по̀ ветру.
Опекун, называется!
Умсур человеком перекинулась; Мюльдюн по пояс из облака высунулся. Я их и обрадовал:
— К Сарыну не едем!
— Почему? — удивился Мюльдюн.
— Куда его — к Сарыну?
— Угу.
— Что угу?!
— Никуда его к Сарыну.
Умсур молчала. Соглашалась.
— Отдельно жить будем, — видали бы вы, какой я стал решительный. А увидали бы, не поверили, и правильно. Я сам не верил. — Вдвоем. Юрту поставим. Мюльдюн, поможешь с юртой?
Как юрты ставят, я знал. Сам, правда, ни разу не ставил. Боюсь, Мюльдюн — тоже. Может, Умсур колдовством подсобит?
— Угу.
— Что угу?!
— Помогу. Есть тут одно место.
— Подходящее?
— Угу.
— Одежда теплая понадобится. Утварь всякая: котлы, горшки, миски…
— Привезем, — кивнула Умсур.
— Еда на первое время. Потом мы охотиться будем.
— Хорошо.
— Где твое место, Мюльдюн?
— Не мое, твое. Давай за нами.
Понял Нюргун наш разговор, не понял — уламывать его не пришлось. Едва я махнул ему рукой — вставай, мол! — как он с прежней резвостью побежал рядом с Мотыльком. Под ноги, правда, теперь смотрел так, что чуть дырки в тропе не провертел. Может, не все так плохо? Вот, учится потихоньку…
Редколесье сгустилось, превратилось в тайгу. Весело похрустывал наст под копытами Мотылька и пятками Нюргуна. В низине намело от души, схватилось коркой поверху. Нюргуну плевать, а мне сделалось зябко. В начале зимы всегда так, утешал я себя. Теплее от утешений не становилось. Пока мы еще доберемся, пока юрту поставим, огонь в очаге разведем… Может, лучше сразу костер разложить? Да побольше? А потом уже юрту ставить?
Мы перевалили через сопку, похожую на загривок вечно голодной нянюшки Бёгё-Люкэн, продрались сквозь колючую щетину сосен, и впереди открылся просторный алас, окруженный целым табунком сопок и гор повыше. Впрочем, до аласа мы не доехали. Сосны разбежались в стороны, открыв широченную поляну величиной с наше общинное поле.
— Приехали! — Мюльдюн выбрался из облака.
На поляне стоял дом. Юрта? Нет, самый настоящий дом! В точности такой, как у нас на Седьмом небе, или как у дяди Сарына. Ну, да вы, небось, помните:
Из цельного серебра,
Полный всяческого добра,
Сверкая кровлею золотой…
Возле дома нас поджидал здоровенный черный адьярай.
— Мастер Кытай! Как я рад вас видеть!
Я полез к кузнецу обниматься, но вовремя спохватился:
— Да расширится ваша голова!
Мастер Кытай улыбался, блестел железными зубами. Было видно, что он подготовился к встрече: вон, даже ржавчину с зубов счистил. И приоделся: на волчью доху ужасающих размеров, небось, целая стая пошла. Соболья шапка о трех хвостах, сапоги из лосиной шкуры с меховыми отворотами. Знакомый фартук тоже никуда не делся: его Кытай Бахсы нацепил поверх дохи. Улыбался кузнец мне, а смотрел на Нюргуна. Ой, как же он смотрел! И облизывался длиннющим багровым языком — точь-в-точь как его доченька Куо-Куо!
Семейное это у них, что ли?
— Ваша работа?!
Дом сверкал на солнце. Дом подмигивал окнами, прозрачней горного хрусталя. Он только что дверь не спешил перед нами отворить: заходите, гости дорогие! Крыша, крыльцо, карнизы — снега нигде не было. От постройки тянуло ощутимым теплом. Дом будто испекли в земляной печи, или вытащили из пылающего горна.
— Чья же еще? Нравится?
— Очень! А кто здесь живет?
— Да ты и живешь, парень. С этим красавцем.
Умсур захохотала. Даже Мюльдюн — чудо из чудес! — ухмыльнулся. Мне хотелось их убить, а может, обнять и расплакаться.
— Умсур! Мюльдюн! Мастер Кытай!
— Ну? — в три глотки.
— А я, балбес, — юрта, котлы, припасы…
И тут меня аж пот прошиб:
— Алатан-улатан! Эй, Мюльдюн, что это?!
Перед нами ворочалось ездовое облако. Если не знать — и не скажешь, что неживое! Оно встряхнулось, как пес, выбравшийся из воды. Белые колючие брызги полетели во все стороны. Кажется, пес решил, что все еще мокрый: тряска и не думала прекращаться. Напротив, она усилилась. Облако скакало зайцем, подпрыгивало на локоть вверх, собиралось в плотный комок, падало, растекалось киселем по земле.
— Ой-бой! — кричало оно. — Ой-боой!
Голос у облака был девичий. Очень знакомый был голос.
— У-ю-юй! Аай-аайбын!
— Стоять! — рявкнул Мюльдюн.
— Я ничего не трогала! — откликнулось облако. — Оно само!
— Стоять!
— Я стою! Нет, я сижу!
— Да не ты, тупица! Стоять!
— Ыый-ыыйбын!
Облако угомонилось. Когда самый зоркий охотник не смог бы разглядеть в нем и намека на попрыгучесть, Мюльдюн с угрозой велел:
— Выходи!
— Не выйду!
— Выходи!
— А вот и выйду!
— Бегом!
— А вот и да! И только тронь меня! Только тронь!
В боку облака возникла прореха. Расширилась, открывая дорогу, и малышка Айталын стрелой вылетела наружу. Глаза ее сверкали, словно у боотура, рвущегося в бой. В правой руке моя младшая сестра держала увесистый дорожный мешок, а в левой — шишку пихты. В лоб, подумал я. Не знаю, кому, но точно в лоб. И еще это: «дурак!»
— Дурак!
Дураком оказался Мюльдюн, ему же досталась и шишка.
— Папа? — спросил я. — Мама?
— Сбежала? — Мюльдюн потер лоб. — Спряталась?
Клянусь, в первый миг я едва не поверил, что в облаке прячутся родители. Сейчас они выйдут, и вся семья будет в сборе. А что? А ничего. Первый миг прошел, прошел и второй, и стало ясно, что кроме малышки Айталын никого ждать не приходится. Папа на любимой веранде, мама на кухне; мы здесь.
— Да!
Айталын с вызовом подбоченилась:
— Сбежала! Спряталась!
— Из дому?
— Ага! И не твое дело!
Она крутанулась вихрем, повернулась к безмолвной Умсур:
— И не твое!
Ко мне:
— И не твое тоже!
