И Куприн мог посмотреть ее.
А мог и не посмотреть…
Но, как бы там ни было, он точно знал о Мефистофеле, ставшем в «Звезде Соломона» Мефодием Тоффелем.
И Булгаков, взявший имя Voland из «Фауста» Гете, где сам Мефистофель представляется «дворянином Воландом», знал о нем точно.
И не трудно предположить, что история о нечистом, явившемся доктору Фаусту (записанная в 1536 издателем Шписом, переписанная в 1598 богословом Кайе, в 1674 — врачом Пфитцером, обессмерченная в 1832-м великим Гете и воспетая в 1860 году в опере Гуно), и вдохновила двух литераторов написать произведения о Сатане.
Вот только трамвай в этой средневековой истории, развернувшейся в Германии у подошв Лысой Горы Броккен, не фигурировал. Первый в России трамвай курсировал по Киеву, по Александровскому спуску, лежащему у подошв второй Лысой Горы. И в момент его появленья трамвай сочли очередной сатанинской машиной.
Все вроде бы очень логично.
Трамвай — сатана.
Но сколько же все-таки было трамваев?
Подумав, Маша отправила прочь приблудившийся гумилевский трамвай вместе с теорией совпадений профессора Чуба.
Решила рассуждать как историк. Оперируя фактами.
Итак. В 1894 году у них на глазах — точно! — произошли два события.
Анна Горенко нашла Лиру в Царском саду.
И кабы Аннушка не нашла талисман, она б не встретила Демона, не встретила б — не злилась бы на него 1 сентября, не злилась бы — не «пролила» б свое масло, Богров не убил бы Столыпина, революции не было б…
Получается, революция стала неизбежной в тот миг, когда Ахматова взяла в руки Лиру!
За семнадцать лет до того, как Богров нажал на курок, за двадцать пять лет до того, как Берлиоз попал под трамвай.
«Берлиоз» попался уже тогда — 31.12.84!
(Но 1.9.11 — неизбежность революции можно перечеркнуть, как сделала это в своем конспекте Кылына, вычислившая: достаточно, чтобы AAA не сказала «ничего не значащую, тривиальную фразу»…)
«Отлично, — похвалила себя Маша. — Идем дальше».
Того же 31.12.84 каких-то полчаса спустя на Царской площади женщина (предположительно прапрабабушка «змеи-Катерины») тоже попала под «сатанинскую машину», как Берлиоз.
Свидетелем чего стал репортер А. Куприн (без всяких предположений — уходя, историчка улучила момент заглянуть в «Энциклопедию киевской старины» и признать пропечатанного в числе именитых киевских деятелей усача). Крик «убила, машина сатанинская человека убила» и предсмертная записка, найденная у убиенной, породили в нем идею о чертовщине (без всяких предположений — он сказал это сам!). А переквалифицировавшись из репортера в писатели, он использовал этот реальный сюжет в мистической повести о Мефодии Тоффеле, действие коей, по понятным причинам, происходило опять-таки в Киеве.
Повесть была опубликована в 1917 году (в год революции!). И понятно, что киевлянин Булгаков мог прочитать ее…
А мог и не прочитать.
Сама схожесть двух трамвайных историй, делавшая их такими удобными для сравнения, наталкивала на мысль об отличии.
Под булгаковским трамваем, управляемым женщиной-вагоновожатой, погибло пятьдесят миллионов.
Под купринским — всего одна женщина, бросившаяся под колеса сама, с дивной запиской в кармане:
«Я вас прошу, змея-Катерина и две сестры ее, выньте свой яд из крещеного тела Руси!»
Но и там, и там неподалеку от трамвайных путей вертелся Дьявол, имевший десятки имен…
Кто ж он?
— Тот, кто писал заговор, знал: я буду Киевицей. Мои предки знали, как я буду выглядеть сто лет спустя. Дьявольщина какая-то. — Катя смотрела на дорогу впереди себя.
Ее машина стояла в «пиковой» пробке на перекрестке Владимирской улицы и бывшего Бибиковского бульвара, который Маша упрямо отказывалась именовать бульваром Тараса Шевченко.
— А вы знаете, — посмотрела Даша на экран мобильного, — что уже вечер? Нам через три часа на Старокиевскую гору дежурить. Стемнеет скоро, а мы на кладбище едем! Как в дешевом американском триллере. Никогда не понимала, почему в американском кино все прутся на кладбище исключительно ночью? Что, нельзя туда днем сходить? Я после того, как «Дьяволов ада» смотрела, кладбища и днем-то не сильно люблю.
Маша вытянула шею, стараясь рассмотреть бывшую Александровскую гимназию.
— Там, — показала она певице, — в 1-й гимназии учился твой Сикорский.
Несостоявшаяся летчица-космонавтка заглохла и вытянула шею вслед за студенткой.
Оба они — и Миша Булгаков, и Митя Богров — тоже учились в этой гимназии, ставшей желтым корпусом университета Св. Владимира, ставшего после революции университетом Шевченко.
А еще (как знала Маша из книги того же Петровского), в 1-й гимназии учился некто Шполянский. Под этой фамилией в романе «Белая гвардия», ставшем позже пьесой «Дни Турбиных», фигурировал первый булгаковский Мефистофель — первый, но не последний.
Тема дьявола не давала Мише покоя всегда. Меняя обличья, Мефистофели кочевали по его произведеньям — писатель словно бы поставил себе целью понять, вытащить на свет смысл существования Сатаны…
Которого не существовало!
«Неужели он был слепой, как и все?»
«Нет, он не мог быть слепым. Не мог быть сатанистом. Не мог…»
— Катя, поворачивай назад. Мы уже полчаса тут стоим, — заныла Чуб — заведение, выпустившее в свет изобретателя вертолета, отвлекло ее ненадолго. — Едем обратно!
«Обратно…
Обратный обряд.
Анти-обряд!!!
Вроде киевского обряда раскрещивания, который прошла Маргарита.
Я поняла!!!!!»
— Успеем, — обрубила Дображанская. Ее «вольво» сдвинулось с места. — У меня точный план кладбища. Могила рядом со входом. Кстати, нужно не забыть прояснить, могу ли я по закону быть похоронена рядом с моими родными на Байковом. Козырное место, там сейчас только политиков и академиков хоронят. Надо застолбить за собой.
— Думаешь, уже пора? — прочирикала Чуб.
— Так мы едем на Байковое? — охнула Маша.
На Байковом были похоронены родители Михаила Булгакова — мать и отец, умерший от той же болезни, что и великий писатель, не ставший врачом и не научившийся лечить склероз почек.
На Байковом был похоронен сын Миши Врубеля, могилу которого Маша так и не нашла.
И на улицу Байковую, минут пятнадцать спустя, въехало Катино «вольво», а спустя еще две минуты притормозило у правого кладбища, между двух древних ворот.
* * *
Первые из них — ширококостные и толстостенные, с пузатыми колоннами и православными маковками — напоминали приземистый белокаменный вход в русский монастырь.
Вторые, похожие на католический костел, увитые плющом, стремились к небу пятью тонкими готическими башенками, с острыми металлическими наконечниками крыш.
