Над вторыми воротами Маша прочла полусбитую надпись «…TI MORTUI QUIINOIMINO MORIUNTUR». Над первыми, православными, писанное маслом «Радуйсе радосте наша, покрый нас от всеякого зла честным твоим амосфом».
Но, несмотря на католическую фамилию, Дображанская выбрала «радуйсе радосте».
— Так. — Притормозив в устье центральной аллеи, Катя взглянула на план. — Перед церковью повернуть направо. Потом сюда и туда… Все очень конкретно. Идемте.
— Стойте.
Машин взгляд привлек стог завядших цветов.
Сбившись с прямого пути, Ковалева свернула направо, обошла памятники в первом ряду, прошла два десятка шагов и поняла:
Она не ошиблась.
С возвышавшегося над свежей могилой черно-белого фото на Машу смотрело лицо Красавицкого.
И студентка успела подумать: видно, не зря в семье его бытовала легенда, что род их идет от Мазепы. От Мазепы ли — нет, Красавицкие были непростыми людьми, раз смогли похоронить сына на центральной аллее Байкового.
Прежде чем подумала:
«Он умер… Он мертв».
Она перестала считать его мертвым.
И не стала…
Ведь Мир — был. Он был с ней! Он наверняка был с ней и сейчас.
Сейчас, на погосте, у его увядшей могилы, ей стало жутко от этой мысли.
Мир, мертвый, стоит у нее за спиной…
— Вот видишь, — обхватила Чуб Машу за талию, — я тебе говорила! Не связывайся с привидениями. Потом по кладбищам ходить спокойно нельзя.
— Идем, Маша, — сказала Катя. — Не нужно здесь стоять. Лучше не станет.
Он вдруг перестал быть живым для нее!
«Не надо… Уйди… пожалуйста. Мне страшно! Прости», — закричал Машин страх.
Страх внезапно исчез.
Впереди была желтая церковь Святого Воскресения, как две капли воды похожая на маленький Владимирский собор.
А Катина тетка, похоже, и впрямь обладала Катиным сухим, деловитым умом, поскольку, не вынудив блуждать ни секунды, ее начерченный по памяти план заставил их свернуть у кладбищенской церкви и привел к массивному черномраморному памятнику, увенчанному каменным крестом.
Его окружали полуразрушенные склепы, с вывороченными или запаянными намертво дверьми. Ангелы с отрубленными руками, покосившиеся ограды, керамические лица покойных, разбитые камнем.
— И это престижное кладбище города! — попрекнула погост Катерина. — Здесь лежит наша элита.
Она перевесилась через витую решетку, охранявшую монумент ее бабки:
— В каком, ты сказала, году погибла та женщина?
— В этом.
Маша смотрела на вырезанные на камне нетленные буквы.
Анна Михайловна Строгова.
Ум. 31 декабря 1894 г. 33-хъ летъ.
Смотрела и чувствовала: все снова сошлось — вот доказательство — мраморное и неопровержимое.
— Господи… — Катерина опустилась на прилегающую к семейной могиле скамью, уронила руки на поминальный стол.
Но Катю впечатлило не доказательство.
— Тут похоронены мои родители.
Помимо возглавляющих список усопших прапрабабки и прадеда на мраморе были и другие фамилии. И печальный перечень покоившихся под черным массивом заканчивался Михаилом и Ольгой Дображанскими.
— Ты что, не знала, где похоронены твои папа и мама? — поразилась Чуб.
— Я знала, на Байковом… Не думала, что они вместе, — сдавленно сказала Катя.
— Ты что, никогда не была на их могиле?! — взметнулась Землепотрясная.
— Я не могла.
— За столько лет! И кто ты после этого?
— Перестань! Не трогай ее! — выпрямилась Ковалева.
Едва железобетонная Катя давала слабинку, Даша немедленно била в открывшуюся ей «ахиллесову пяту» — точно и больно, и в этот момент Маша всегда чувствовала подлость такой ситуации.
Точно так же всегда поступала и Машина мама.
— Не трогай?! — взъерепенилась Чуб. — Ты считаешь, это нормально во-още? Она даже не знала, где ее папа и мама лежат! Это ж кем надо быть!
— Ей было больно знать это!
— Тогда это слабость!
— А Катя — не человек? Она не имеет права на слабости? Она осталась сиротой в тринадцать лет!
— Я не могла их простить, — ровно сказала Дображанская.
Она успела взять себя в руки.
Она смотрела на Машу — как только Катя давала слабину, Маша, так часто податливо-слабая, отчаянно бросалась ее защищать.
Со времени смерти Михаила и Ольги Дображанских Катю не защищал никто — она сама отражала удары и выла от бессилья, не сумев их отразить.
Потому Катя не любила людей. Не верила в людей.
Но Маше удалось породить эту веру. Слабую, точечную, ограниченную одной-единственной Машей.
И все же ее хватило, чтобы сказать то, что Катя не говорила. Никому.
Да и некому было ей говорить:
— Они поехали кататься на лодке. Они не думали обо мне. Не думали, как я буду без них. А ребенок — это ответственность. Не хочешь ответственности — не рожай! Родил — думай, прежде чем сеть в лодку! Подумай, а вдруг она перевернется, а ты не умеешь плавать. А они… А тетя Чарна сделала из меня какую-то Золушку. Так я думала. Вот.
— Но теперь ты так не думаешь, правда? — сердобольно засуетилась Маша над красивой брюнеткой. — Теперь ты знаешь, они не виноваты в том, что погибли. Они погибли бы так или иначе… Это ж сказано в заговоре черным по белому! Теперь ты видишь? — спросила она, указывая на монумент и чувствуя вновь, как сила Великого Знания заполняет ее, точно пустой сосуд. — Мы обязаны отменить Октябрьскую!
— Да? — Катя обескураженно посмотрела на памятник. Затем снова на Машу.
Такой надписи на памятнике прапрабабки Катя не видела.
— Хочешь сказать, — праправнучка расстегнула сумку, достала бумагу, — слова про Отечество-Русь — про революцию?
Маша вынула лист из Катиных рук.
…Змея-Катерина и две сестры ее, соберите всех своих змеев и змей. Их тринадцать сестер, их тринадцать братей: золенные, подпечные, щелевые, дворовые, подгорожные, подорожные, лессовые, садовые, которую я не напомню, напомните себе сами, самая злая — игольница переярая. Соберите их и спросите, которая из них подшутила, свой яд упустила крещеному телу Отечества-Руси.
Я вас прошу, змея-Катерина и две сестры ее, выньте свой яд из крещеного тела Руси! Если же вы не поможете, свой яд не вынете, буду жаловаться ангелу-архангелу небесному, грозному, с точеным копьем, с каленым мечом. Он вас побьет, он вас пожжет, пепел ваш в океан-море снесет, повыведет все племя и род.
Вот вам один отговор. Сто их тринадцать отговоров вам.
— По-моему, — сказала Маша, — это однозначно! А дальше про ее Отмену: «змея-Катерина и две сестры ее, выньте свой яд из крещеного тела…» Я все поняла! Все! — Маша словно опрокинула стакан коньяка. — Когда Аннушка нашла Лиру в Царском саду, революция стала неотвратимой. И не знаю как, но твоя прапрабабушка знала об этом! И совершила обратный обряд. Уравновешивающий два события, как две чаши весов. Анти-обряд! Ее тоже звали Анна. И она принесла в жертву ваш род. Лира гарантировала революцию. Но анти-обряд гарантировал: сто лет спустя ты обернешь все вспять. Ты отменишь ее! Она закляла тебя, чтобы ты сделала это! Вася верно сказала: камея с твоим профилем — часть ритуала…
