На дворе царила такая глухая темнота, что Держимир чуть не споткнулся на ступеньках крыльца. Отрок с факелом шел впереди, освещая князю дорогу, сзади чуть слышно шуршали по промерзшей земле сапоги Дозора и Озвеня. Небо было ясным и черным, без снеговых туч, звезды блестели острыми белыми огоньками. Это тоже, по словам Звенилы, обещало удачу.
Возле ворот святилища виднелась крупная черная тень, какое-то непонятное шестиногое чудовище. Отрок с факелом подошел поближе, и стало видно, что это не одно существо, а два: Соколик и Байан-А-Тан. Баян стоял, обняв жеребца за шею и тесно прижавшись лицом к его морде. Заметив брата, он закрыл глаза и отвернулся, как будто не желал никого видеть.
Держимир с неудовольствием куснул губу. Все семь дней, прошедшие со дня выбора жертвы, Байан оставался хмур и почти не разговаривал с ним. Как будто он в чем-то виноват!
Кто-то из младших жрецов – Держимир видел только темные фигуры в длинных рубахах – отвел в сторону створку ворот, и князь прошел в святилище. Сегодня все было не так, как в велик-дни, когда на общие жертвоприношения покровителю племени собираются огромные толпы. Сегодня здесь присутствовали только сам князь и служители богов. Перед большим плоским валуном-жертвенником уже горел огонь. Возле огня виднелась могучая фигура Знея; Звенила рядом с ним казалась совсем маленькой. Бросив на нее взгляд, Держимир старался больше не смотреть на чародейку. Ее лицо подергивалось, в огромных безумных глазах плескались пламенные отблески. На камне уже сиял острейшим лезвием жертвенный нож, нагретый в священном пламени, и у Держимира на миг мелькнуло жуткое чувство, точно его самого и ждет этот хищный нож.
– Полночь близка, княже! – гулко сказал из темноты Зней. – Готова ли жертва Отцу Грома?
Дозор выглянул за ворота и махнул рукой. Во двор святилища медленным шагом вошел Байан, и пламя перед жертвенником бросало одинаковые отблески в его темные глаза и глаза коня. Даже грива Соколика блестела одинаково с длинными черными волосами хозяина, которые тот сегодня оставил распущенными – в честь Перуна или в знак скорби по любимому коню, Держимир не стал уточнять.
Увидев огонь, Соколик забеспокоился. Байан погладил его по морде, зашептал что-то ласковое на языке своей матери: кони понимали его на любом языке, а он не хотел, чтобы кто-то другой понял его слова прощания с любимцем. Зней шагнул к нему, протянул широкую ладонь. Байан каким-то мертвым движением передал ему узду, постоял, потом повернулся и пошел прочь, не оглядываясь. И Держимир вдруг почувствовал себя очень одиноким. Ему опять показалось, что не Соколика, а его самого ждет горячий нож-молния.
* * *
– Ну, пойдемте, братцы мои милые! – умоляла Смеяна, лихорадочно переводя взгляд с одного лица на другое. – Знаете, как у нас весело? Наши невесты во всей округе самые лучшие!
– Да кто бы сомневался! – отвечали кмети, подмигивая ей.
– Пойдемте! А как песни у нас звонко поют! А каких тетки пирогов напекли! Вы таких отроду не ели! – упрашивала Смеяна.
Чувство тревоги уже не томило, а жгло ее огнем, нестерпимо хотелось бежать отсюда без оглядки. Будь она одна, убежала бы давно, но не могла же она бросить кметей, Кременя, Светловоя!
Княжич взял ее за руку и заметил, что она дрожит. Ему не хотелось покидать необжитый, но все-таки свой дом и идти на ночь глядя в чужой род, но девушка тревожилась не шутя, и Светловою передалась ее тревога. Знакомый дом показался неуютным, какая-то черная невидимая туча мерещилась над крышей.
– Пойдем, – сказал он и встал. – И правда, что так-то сидеть…
Смеяна радостно взвизгнула, кмети стали подниматься с мест, затягивать пояса, разбирать плащи. В гриднице разом стало шумно, зазвучали шаги и зазвенело оружие. Даже Кремень поднялся, оправляя пояс.
– Ах, как у нас обрадуются! Скорее, пойдемте! И нет там никакого дождя! Мигом доберемся! – радостно восклицала Смеяна, лихорадочно смеялась, суетилась, подавала кметям плащи и шапки, даже помогала закалывать застежки.
Она была счастлива, что ее наконец послушались, какая-то сила дергала ее за руки, заставляла торопиться изо всех сил, как будто истекают последние мгновения, отпущенные судьбой, а потом все это новое городище с хоромами и людьми провалится в Навье Подземелье.
– Пойдем, пойдем! – Миломир хлопнул княжича по плечу. – Погуляй, пока можно. На другую зиму уж не до посиделок будет…
«Погуляй, пока можно». Светловой вспомнил, что эти или похожие слова сказала ему мать в Ярилин день. В тот день, когда… И дымная гридница исчезла, в лицо пахнула душистая свежесть березняка, Леля-Белосвета, как наяву, встала перед ним. Он снова видел ясные голубые глаза, чувствовал на своем лице ласкающие прикосновения ее нежных рук. Легкая радуга, свежесть первой листвы, волны тепла и прохлады кружили ему голову.
– Эй, сокол! – Голос Кременя вырвал его из забытья.
Воевода протягивал Светловою плащ на меху. Благодарно кивнув, княжич стал одеваться, но никуда идти уже не хотелось. Куда идти, если ее там нет? Что ему ольховские девушки? Тоска по Леле не оставляла его ни на один день, она тихо тлела где-то в глубине под слоем ежедневных дел, забот и мыслей, но иногда вспыхивала бурным холодным пламенем. Вместе с Лелей из мира ушла его собственная юность, и Светловой ощущал себя постаревшим. Мир без нее был холоден и пуст. Порой ему хотелось бросить все и бежать искать ее хоть за Синюю Межу. Пусть пропасть, погибнуть, но не жить, как сейчас, в тоске и безнадежности, в замирающем царстве осени. В ожидании зимы… Но куда бежать? Где она – Синяя Межа, за которой в царстве Вечной Весны ждет его Светлая Леля?
– Ну, что ты, княжич? – услышал он вдруг умоляющий голос.
Светловой вздрогнул, очнулся и обнаружил, что стоит посреди гридницы, положив руку на плечную застежку и замерев, глядя в стену. Перед его глазами оказались янтарные глаза Смеяны с огромными в полутьме черными зрачками. Они смотрели так, как будто жалели, умоляли о чем-то. И Светловою стало стыдно: зачем он мечтает о недоступном и не может принять радость, которую судьба сама протягивает ему?
* * *
– Князь-Гром грянул, Княгиня-Молния пламя пустила; от грозовой тучи, от сильного грома, от молнии ярой летит грозная стрела громовая! – неразборчиво бормотала Звенила.
Чародейка стояла на коленях перед очагом, протянув к жертвенному огню ладони, полные темной крови, еще горячей и дымящейся на ночном холоде. В отблесках пламени кровь выглядела то черной, то багровой, как сам подземный огонь. Глаза Звенилы были полузакрыты, и казалось, что здесь, в святилище, под широкой сенью священного дуба, осталась только пустая оболочка, а дух ее ушел в Надвечный Мир.
