— Прохлятые жубаштые твари,— объяснил Конан,— они так дошашдают нешашному халехе!
— Откуда ж у тебя такая красивая палка, нищий?— Неясные пока подозрения шевельнулись в голове жреца,— Резная, с серебряной насечкой… С плетеной кожаной петлей на конце…
— Шмотритель Хеврон на пути шуда приютил меня в Шадижаре,— поспешил развеять его сомнения киммериец.— Он подарил мне эту палху. Там ше я ухрепилша в желании жахоншить поломнишество шуда и полушил от него эту одежду.
— Так ты знаком с достойнейшим Хевроном?— искренне удивился жрец, и мысли его тут же перекинулись на другое.
— Да,— скромно ответил он,— ешли можно нажвать жнахомштвом двухдневный отдых в храме.
Объяснения калеки выглядели вполне правдоподобно, и это окончательно успокоило жреца. Верзила же стражник, стоя рядом и слушая их разговор, уже давно переминался с ноги на ногу. Ему не терпелось, распихивая толпу, пробить себе, а заодно и калеке, дорогу к пирамиде, чтобы оказаться поскорее в первых рядах и не пропустить зрелища. Поэтому, как только жрец махнул рукой, он принялся бесцеремонно расталкивать стоявших впереди людей.
— Пропустите убогого! — громко возвещал он.— Дайте пройти паломнику!
Сперва киммериец подивился про себя той безропотности и безразличию, с которым люди сносили бесцеремонные тычки верзилы-стражника, равно как и той легкости, с какой он прокладывал себе путь, но почти сразу припомнил разговор с Мэгилом и тут же уверился в его правоте. Шестой день из несчастных тянули силы, и, похоже, теперь их хватало лишь на то, чтобы тупо наблюдать за происходящим.
Тем не менее, шум, производимый стражником, был услышан, и церемонию, которой Конан не видел, приостановили. Рогаза повернулась и недовольно уставилась на появившегося из-за спин горожан стражника.
— В чем дело, Морог? — грозно спросила она.— Почему осмелился ты прервать священное действо?
— Прошу прощения, повелительница,— потупился он,— но отец Тронг решил испросить для этого нищего калеки твоей милости.
Пока они разговаривали, Конан огляделся по сторонам. Это было обширное пространство, пожалуй, не меньше центральной площади Сура-Зуда. На возвышении перед входом в цитадель легко уместились все полторы сотни пленных воинов-зуагиров и наемников Тефилуса, среди которых киммериец сразу увидел Шома с Нуком. Лица их были мрачны, но глядели почти все с вызовом, и Конан невольно почувствовал уважение к этим людям, которые и на пороге смерти не желали поступиться своей гордостью.
Руки их оставались свободными, но на левой ноге каждого красовался стальной браслет с кольцом, сквозь которое продета была общая цепь. Оба конца цепи крепились к кольцам, вделанным в каменные жезлы толщиной в ногу Конана и высотой локтей в десять. Таких жезлов на возвышении киммериец насчитал десять штук, и расставлены они были по самой его границе.
— Почему ты решил, Тронг, что я удостою его такой чести,— проскрипела тем временем старая образина, и многочисленные зубы и черепки на ожерелье, болтавшемся на морщинистой шее колдуньи, мелодично зазвенели,— ее заслуживает далеко не каждый!— Она подняла вверх длинный кривой палец с отвратительно закрученным спиралью ногтем.
— Полмира прошел он ради этой чести, прибыв из далекого Асгарда,— ответил жрец,— и уважаемый Хеврон направил его сюда, посчитав, что проделать такой путь — подвиг для безногого. Я подумал,— продолжал Тронг,— что если домой он вернется на своих двоих, рассказывая по пути о силе и могуществе Затха, то это принесет нам немалую пользу.— Он склонил голову перед своей безобразной владычицей.— Я готов понести любое наказание, повелительница, если ты сочтешь мой поступок неверным,— смиренно закончил он.
Гордым взглядом обвела она притихшую толпу, и в этот миг в ее страшном облике было столько величия, что Конан поверил в рассказанную ему когда-то Сурией сказку о возлюбленной Сета, самой прекрасной из земных женщин, и это подсказало ему мысль, быть может, и не слишком удачную, но понравившуюся ему безмерно.
— Успокойся, сын мой! — Она простерла руку над жрецом.— Ты поступил правильно.— Она вновь устремила свой пронзительный взгляд на Конана.— Правду ли сказал о тебе Тронг?
Нарочито медленно Конан поднял на нее взгляд, так, однако, чтобы лица его по-прежнему не было видно, и отпрянул назад, словно пораженный увиденным.
— Иштинно тах,— язык его невольно заплетался от вполне понятного волнения,— храшавиша! — прошамкал он восторженно.
Лицо ее исказилось бешеной злобой, сделавшись еще страшнее, так, что она стала похожа на старую обезьяну, сморщенную и облезлую, жить которой осталось два вздоха.
— Если ты пришел, чтобы посмеяться надо мной,— с неожиданной яростью прошипела она,— то знай: я привыкла смеяться в одиночестве, после всех остальных, и привычек своих менять не намерена!
— Што ты, поштенная! — в испуге вскричал нищий и отчаянно замахал руками.— Я не пошмел бы шмеятьша над той, от хого жду помощи. Но взхлянув на тебя, я увидел вдруг твой иштинный облих.— Он молитвенно сложил перед собой руки.— Тот, што ты носила хохда-то и што еще вернетша х тебе!
На этот раз уже она отпрянула от него, как от зачумленного, гадая, кто он — блаженный, в приступе внезапного прозрения увидевший ее почти забытую, затаенную мечту, или неведомый враг, пришедший, чтобы посмеяться над ней.
— Ну, так скажи, убогий,— воскликнула она,— что ты видишь, и коли не солгал, я щедро награжу тебя во славу Затха! Но берегись,— прошипела она,— если решил посмеяться надо мной!— Она вперила в нищего пронзительный взгляд.— Посмотри же на меня!
Конан понял вдруг, что попался. Мысль, только что казавшаяся необыкновенно удачной, завела его в ловушку, из которой он не видел иного выхода, кроме драки. Он медленно, едва ли не против воли, поднял голову, и взгляд его встретился с взглядом старухи, хотя та по-прежнему не могла видеть его лица.
— Что же ты замолчал, провидец?— проскрипела колдунья.— Что ты видишь?
— Молши!— Нищий взмахнул руками.— Ты мне мешаешь!
Она умолкла впервые, быть может, за долгие годы, если не века, удивившись чему-то.
— Я вижу мрах!— среди гробовой тишины возвестил киммериец и опять замолчал.
Тьма не была однородной. Она словно наплывала волнами, колеблясь полупрозрачным дымком на легком ветру и все-таки оставаясь первозданной чернотой вечной ночи. Накатываясь и отступая, волны тьмы словно омывали Нечто, уже появившееся в самом центре непроглядного пятна.
— Я вижу шилуэт прехрашной женщины, но еще не ражлишаю шерт ее,— возвестил киммериец хриплым голосом, словно пребывал в невероятном напряжении.
