Молодой человек улыбнулся Змееглазу.
— Наконец-то ты очнулся. Слава богу, теперь у меня будет компания.
Змееглаз пошарил по груди, отыскивая амулет. Только крест. Странные ощущения, пережитые им в соборе, теперь поутихли, однако их отголосок по-прежнему разносился по сознанию.
На него нахлынули воспоминания. Он был в саду с девушкой. Там горели светильники, а потом светильники погасли. Что же случилось? Он жив. Но вот герой ли он? Он убил столько людей — да, теперь он вспомнил, — и это значит, что теперь он настоящий герой.
— Где я?
— В больнице при церкви Божественной Мудрости. Ты единственный выживший после случившегося там вечером кошмара. Точнее, единственный выживший в приличной одежде, как я понимаю. Они не стали бы рисковать и спасать тех, кто не сможет потом заплатить.
Змееглазу вспомнилась одна история. Та самая, которую он рассказал у лагерного костра по просьбе путника и получил от него в награду отличную шкуру. Теперь он не помнил подробностей, помнил только конец.
Есть три женщины, норны, они сидят под мировым древом, прядут судьбы, и даже боги обязаны склоняться перед ними. Женщины требуют Рагнарёк, они требуют смерти богов. Поэтому Один — сведущий в искусстве магии — показывает им смерть богов, снова и снова разыгрывая финальную битву здесь, на земле, разыгрывая в человеческом теле и заставляя волка тоже обретать человеческую плоть. Это обряд, но обряд, творимый отцом богов, его подношение судьбе, которое отдаляет неизбежный финал. Когда ритуал не удастся, а однажды он не удастся, тогда Рагнарёк случится на самом деле, опустятся сумерки богов, и старые боги, эти древние дикари, умрут.
Змееглаз захихикал, словно пьяный. Эти древние дикари умрут. Легенда снова зазвучала в голове. «Есть три женщины, норны...»
Он старался остановить поток слов, сосредоточиться на мысли, куда он попал и что здесь делает, но слова продолжали барабанить по сознанию, словно капли дождя по палатке. И вот — наконец-то! — появились руны, соткались из света свечи, эти знаки, громыхающие, словно пустые телеги, воющие как ветер, сияющие как солнце, ревущие как быки и прорастающие как семя.
— Где мой меч?
— Я не знаю. Мне показалось, с тебя пока хватит...
— Я хочу получить обратно свой меч!
— Ну, ладно. Только я не знаю, где он. Лучше спросить санитаров. И, пожалуйста, больше ко мне не обращайся, совершенно ясно, что ты гораздо ниже меня по происхождению.
— Не шумите, — взмолился толстяк с примочкой на лбу. — Я умираю от потрясения, вызванного черным небом, меня нельзя пугать и тревожить.
Змееглаз фыркнул и широко заулыбался, когда руны засияли и загудели. Они привели его к стене в темной пещере его сознания. Жизни людей были похожи на маленькие трепещущие огоньки свечей. Он почти увидел их воочию, настолько ясно он представлял их себе. Змееглаз внимательно всмотрелся в них, и теплые огоньки заполнили все его мысли. А потом он захотел, чтобы они больше не горели. Он захотел, чтобы они погасли. Они погасли, и люди умолкли.
«Боги, строя свои планы...» В этой легенде были и другие слова, они возились в голове, словно крысы, попавшие в ловушку.
Он встал, голова кружилась, хотя голода он не испытывал. Он оглядел свою одежду. На нем был длинный балахон из простой некрашеной материи, какие носят византийцы. Сапоги стояли рядом с кроватью. Он натянул их и вышел из комнаты, оставив за спиной мертвые тела.
Он вошел в просторное помещение под сводчатым потолком, где люди лежали повсюду, и на кроватях, и на тюфяках на полу. Эта палата явно была для тех, кто рангом пониже, не то что комната, из которой он вышел.
У него под ногами была мозаичная картина: женщина натягивает лук, а у нее над головой висит лунный серп.
«Он предлагает жертву судьбе».
Врач, невысокий человечек с бородой на греческий манер, подошел к Змееглазу. На нем был такой же точно балахон, только темно-синего цвета.
— Ты очнулся.
— Где мой меч?
— Твой меч цел.
— Я хочу забрать его.
— Мне кажется, тебе стоит немного отдохнуть. Давно ты пришел в себя?
— Где мой меч?
Змееглаз вцепился в балахон доктора, смяв ткань на груди.
— Ты еще нездоров, тебе нельзя уходить, — сказал доктор.
«Вечно возрождающийся, вечно принесенный в жертву».
— Я воин с севера, а не ваш изнеженный южанин. Отдай мне меч!
Он говорил с таким напором, что врач сдался.
— Иди за мной.
Он провел Змееглаза под несколькими арками, между рядами болящих. Казалось, что скоро в больнице яблоку будет негде упасть. Лишь немногие были ранены, в основном пациенты сидели на полу, рыдая, некоторые кричали, что настал последний день и Христос возвращается в свое царство.
— Не обращай внимания на эту толкотню, — сказал доктор. — Из-за черного неба многие сочли себя больными.
Змееглаз подошел вслед за ним к двери.
— Жди здесь.
Доктор вошел и вернулся через пару минут с одеждой Змееглаза, кошелем и мечом. Змееглаз схватил свои вещи.
— Плату за лечение мы взяли из твоего кошелька, — сказал доктор, но Змееглаз уже спешил к выходу.
Он вышел на высокий холм, с которого открывался вид на весь город. Что сейчас, день или ночь? Он так и не смог определить. Небо было черное, однако с необычным серебристым отливом, ни ночь и ни день, а нечто среднее. Под холмом, похожий на длинного светлого змея, горбатился длинный мост, путь над водой. Слева поднималась громада величественного собора.
«Боги, строя свои планы...»
Легенда продолжала навязчиво жужжать в голове, словно муха, и ему показалось, что избавиться от нее можно только одним способом: сесть и рассказать. Он пройдет по улицам, найдет слушателей. Может, убьет слушателей, досказав им свою историю. Эта легенда вполне достойна того, чтобы стать последней из услышанных в жизни. Если только он вспомнит ее целиком. Она теперь сделалась незавершенной, и это тревожило его, слова были подобны вершине горы, сияющей льдами сквозь завесу тумана. На мгновение туман расходился, и тогда становилась видна скрытая за ним массивная скала.
— «И Локи полюбил ее, зная, что смерть в одной земной жизни невеликая цена...»
Смерть в одной жизни. Пустячная цена. Он слышал, как у него за спиной кто-то стенает, умоляет Господа забрать его и избавить от невыносимых страданий. Он обернулся на больницу при соборе. Если отпустить мысли, то здание становится нематериальным, ненастоящим. Зато руны делаются почти осязаемыми, яркими, словно летящий свет, воспламеняющий воздух вокруг него. Он чувствовал их: одна как ледяной ветер, вторая как острые шипы, третья похожа на опасное течение, увлекающее его в неведомые глубины. Он знал, что они всегда жили в нем, только проклятие мешало им проявиться. Он протянул руку, как будто желая коснуться их, и увидел сад на речном берегу и стену, в которой горело множество светильников.
