— Да самое большое и горячее, прямо из печи! И накрой тряпицей, чтоб не видать…
Нет, не городским увальням учить деревенского парнишку, как с лошадьми обращаться! "Сейчас будет тебе бесплатный цирк и балаган, милая" — пообещал Ридд, придерживая подальше от себя поводья и пока не предпринимая активных действий.
Заинтригованный конюший обернулся быстро, и парень, пряча так и лезущую на лицо улыбку, вернул тому уздечку и повернулся спиной к жеребцу. Телом скрывая от коня свои действия, свободной рукой он нанизал на щепочку принесённое яблоко, а саму руку спрятал в рукав — с тем, чтобы всё походило на сжатый кулак. И потом, вернувшись к уже скалящему зубы жеребцу, сделал вид, будто потянулся той рукой погладить его по морде…
Ох! Зубы клацнули с такой скоростью, что движение это едва не осталось незамеченным. А затем, залитый утренним солнцем двор огласил неистовый вопль оскорблённого в лучших чувствах жеребца. Замотав мордой и выплюнув обжёгшее пасть яблоко, конь заметался в полной панике.
Да уж, теперь его демона лысого заставишь укусить кого! — восхищённая дриада хохотала так отчаянно, что Ридд всё же не сдержал улыбку.
— Иди ко мне, малыш, иди, бедненький, — непритворно ласково запричитал Ридд, словно успокаивающая малыша мать. И, поймав поводья, мягко притянул морду ошалелого от боли и неожиданности коня.
Уж как маменька-ведьма ухитрялась драть деревенским коням дурной зуб, обходясь без пут или удара колотушкой по голове — и даже клещей — малолетний Риддерик в своё время выучился во мгновение ока. Вот и сейчас, из пальцев мягко выплеснулась мягкая сила и поймала, поймала плачущего жеребца — да нет, не под уздцы! Лаской и только лаской… в несколько мягких прикосновений Ридд постепенно, неспешно унял боль, одновременно нашёптывая коню на ухо такие нежности, что возревновала бы даже Меана.
Ага, а теперь он запомнил, что пришёл ты и спас от боли!
"Точно" — мысленно ухмыльнулся Ридд и до тех пор гладил и успокаивал коня, пока по блестящей шкуре того перестала пробегать нервная дрожь.
— Ну, теперь мы друзья?
Жеребец вдумчиво ткнул мордой в шею, мягко дохнул тугим теплом, и какое-то странное чувство единения обернуло собою эту замершую парочку. Так они и стояли неподвижно, под восхищёнными взглядами сбежавшихся слуг и утреннего солнца, пока на крыльцо не вышел лично их милость барон Шарто.
Конюший бросился господину в ноги, что-то принялся горячо шептать, с опаской и недоверием тыкая в Ридда пальцем. Дворянин сначала нахмурился, а затем расхохотался.
— Ну, если поладили, так тому и быть, — он сделал жест ко мне, и Ридд осторожно приблизился, придерживая так и льнущего к нему чёрного жеребца. Потому что следом из дверей показался Питт, усердно изображавший, что вышел на двор просто так, почистить висевшее в зале на ковре оружие хозяина.
— Пятьдесят золотых, и это демонское отродье твоё, — одновременно с этим в ладонь Ридда легло письмо. А также особая медная бляха, большая и начищенная, на которой под гербом баронов Шарто перекрещивались два почтовых рожка.
Поскольку обнюхавший эти предметы конь счёл их откровенно несъедобными и брезгливо фыркнул, парень немедля спрятал послание. А сияющую медь прикрепил дополнительной застёжкой плаща. Всё! С этого мгновения он уже не просто человек, а гонец с официальным поручением. И любой дерзнувший покуситься на такого тем самым навлекал на себя гнев не только барона Шарто, но и всю тяжесть королевских законов — а ни с тем, ни с тем шутить не рекомендовалось никому.
— Письмо предназначено волшебнику на востоке, — лаконично напомнил барон и привычно оттолкнул вздумавшую обнюхать и его конскую морду.
К его удивлению, чёрный жеребец даже и не подумал цапнуть, как не преминул бы сделать в другой раз, лишь отвернулся и лениво махнул хвостом. А ухмыльнувшийся Ридд взглянул в синие глаза барона и заговорщически произнёс:
— Сто золотых, и это моя последняя цена, ваша милость!
Поскольку барон ошарашенно кивнул, полностью и напрочь сражённый невероятной логикой этого нахала, то парень добавил, что деньги передаст Питт, ему же отдать купчую. И, придерживая на локте свою трость, безо всякой показной лихости забрался в седло.
— Дорогу, канальи!
Двое сменившихся с дежурства в угловой башне солдат, сонных словно осенние мухи и тащившихся через двор в казармы, разом проснулись и порскнули в стороны, теряя своё железо. Ридд промчался меж них в уже открытые поутру ворота, и свежий ветер ласкал его лицо подобно умелой и страстной любовнице.
А таки хороша она, жизнь!
Еле слышно звякнула стеклянная ложечка о золотой край, и внутрь просыпалось… нет-нет, есть этакое не рекомендовалось никому в здравом уме. Потому что затаивший от осторожности дыхание человек всыпал в золотой тигель ещё толику тончайшего бурого порошка.
— Примерно так, — он распрямился от заваленного всякой рухлядью стола и небрежно вытер ладони о свою шёлковую мантию вызывающе-чёрного цвета.
Но в отличие от прожжённой и проеденной столешницы, эта одежда с щеголеватыми серебристыми полосками по подолу ничуть не пострадала. С мягкими переливами отблеска ткань небрежно отряхнулась и вновь стала девственно чистой. Ах да, если кто ещё не понял одежда эта служила мантией волшебника, а цвет… хм, неужто надо объяснять?
Полутёмная лаборатория, освещённая лишь отблесками вечернего солнца из окошка и раскалённой докрасна алхимической печью, при одном только взгляде наводила должное уважение и даже трепет. И не только тем, что оказывалась полна всяких приборов и посудин с непонятным содержимым — уж в задних половинах лавок алхимиков и аптекарей бывает и похлеще — а скорее некоторыми отличиями.
Во-первых, на потолочных балках мохнатыми гроздьями висела дюжина летучих мышей, однако ни здешняя вонь, ни свет, ни даже присутствие чернокнижника им, похоже, совсем не мешали.
А во вторых… нет уж, скорее во-первых! В полутёмном углу, возле облезлого шкафа с книгами, стояла словно отлитая из серебра статуя. Только вот, от одного только на неё взгляда у непривычного к таковому зрелищу человека сразу поднимались дыбом волосы — а сердце, наоборот, проваливалось куда-то поближе к пяткам. Если на свете существует живой металл, то эта весьма изысканных пропорций молодая женщина в длинном сарафане оказывалась не просто мастерски из него отлита, а ещё и еле заметно шевелилась.
Серебряные глаза без зрачков следили за перемещениями хозяина, на полусогнутой руке иногда не в такт сквознякам шевелился небрежно наброшенный плащ не будем ближе к ночи и напоминать, какого цвета. На слегка всклокоченной макушке залихватски виднелась надетая чуть набекрень островерхая и широкополая шляпа… и вот тут-то только и начинало доходить — эту статую не изваял скульптор и не отлил чародей в своей мастерской. Судя по неким едва уловимым признакам, скорее живую женщину неким заклинанием обратили в изваяние. У-у, садюга…
