— Сударыни, — объявил он, избегая смотреть на меня, — прошу в дормезы. Придется потесниться и какое-то время посидеть там.
— А багаж? — спросили его.
— Только самое необходимое.
— Но как? Это немыслимо! У меня меха!
— А у меня ханьский фарфор!
— Женщины! — прикрикнул Тимаков. — Ради благодати… Берите детей.
Притихшие от его голоса семьи гуськом потянулись в двери. Чемоданы и сундуки остались громоздиться по бокам лестницы.
В открытую створку было видно копошение людей в цветниках, тут и там зияли свежие ямы и кучи земли. Трое солдат несли стол к воротам. Слева спиливали деревянную арку и навес. Дормезы стояли в два ряда.
— Прости еще раз, — повернувшись, буркнул Тимаков.
— Сколько уже? — спросил я.
— Двадцать семь. Два дормеза, две кареты. Еще четыре дормеза свободны. Почтовая и ваши, личные, кареты тоже. Некоторые не верят, медлят.
— А сколько всего?
— Сложно сказать. Сотня. Кое-как, думаю, уместим. А слуг верхом, на телегах. Мужчин Сагадеев собирает в большом зале на втором этаже.
— Ладно, держись, — я стукнул кулаком капитана в плечо.
Тот слабо улыбнулся.
Свернув, полутемным коридором я прошел до комнат прислуги. Там дым стоял коромыслом, громко плакал ребенок. Сновали женские фигуры. Гуафр, подумал я, с ними-то как? Кровь низкая, может, не тронут? И стиснул зубы.
Не дам. Сколько смогу, никого… Что-то ты рано сдался, Бастель. Тоже червячок слабости?
В людской было пусто. За длинным общим столом одиноко хлебал суп молодой парень с соломой в волосах, в поддевке без рукавов.
— Где все? — спросил я его.
— Кто под дверями подслушивает, что Левернский обер-полицмейстер господам говорит. А кто и по хозяйству занят.
— Плотника видел?
— Не-а.
— Пошли со мной.
— Ку…
Парень узнал меня и подскочил на лавке, будто ему подпалили пятки.
— Господин Кольваро, — залепетал он. — Извините, я думал, это кто-то из фамильных слуг. А это вы. Я бы сразу…
— Помолчи, — скривился я. — Нужны доски, гвозди и молотки.
— Так это в пристройке, у винного подвала, — подхватился парень.
— Стой! — остановил я его. — Найди еще человек шесть-семь свободных, сочти окна по первому этажу, соответственно, сколько досок нужно, чтобы заколотить их намертво, доски сносите в черный торцевой ход, складывайте у кладовок. Ждите меня там.
Парень кивнул, шмыгнул носом.
— Господин Кольваро, говорят… говорят, чудища на нас идут. Правда это?
— Сейчас как выжгу жилками за чудищ!
— Но ведь если окна…
— Брысь!
Я притопнул ногой. Парня сдуло. Вышедшая из кухни баба осенила его спину благодатью. И меня заодно.
Так, плотник.
По узкой лестнице для слуг я поднялся наверх, миновал короткий загиб, в котором благородно темнел комод и белели блюда, и очутился в нише перед тесно сгрудившимися у высоких боковых створок в бальную залу мужиками.
В щель слышался голос Сагадеева:
— …торяю, дело сугубо… но напомню… защищать государя…
Он закашлялся, в сюртучном мельтешении кто-то поднял руку, заговорил в сторону обер-полицмейстера — бу-бу-бу, ничего не разобрать.
— Сурьезное дело, — почесал темечко один из мужиков, обернулся на меня, задергал остальных. — Извините, господин, мы это…
Они выстроились передо мной. Бородатые, сутулые, в тапках, чтоб не пачкать господский пол. Пятеро.
— Интересно? — спросил я.
— Так ить кто нам что скажет? — уставясь в пол, пробормотал чесавший темечко. — Вот и приходится это…
Он зыркнул исподлобья. Куцые рыжеватые волосы, низкие серые, с легким белым проблеском жилки.
— Плотник кто?
— Он.
Ко мне вытолкнули косолапого мужичка, враз побледневшего, в штанах, рубахе да длинном пиджаке.
— …долг каждого, — донесся голос Сагадеева. — …ругой стороны… …мертельно опасно, и у государя нет желания…
— Ступай вниз, — приказал я плотнику. — Там носят доски, надо заколотить окна первого этажа. Понял?
Мужичок кивнул.
— Чем быстрее, тем лучше, — добавил я. — До темноты. Двери пока не заколачивать, но доски держать.
Плотник, коротко поклонившись, закосолапил вниз.
— Теперь вы… — я оглядел оставшихся. — Идете в распоряжение Лопатина, раз других дел нет. Что прикажет, то исполняете. Ну!
Толкая друг друга, мужики сыпанули по лестнице.
— Господин, — приотстав от остальных, обернулся со ступенек рыжеватый, — вы хоть скажите, нам-то как — хорониться или бежать?
Я задумался.
— Вечером с женами, с детьми перебирайтесь в деревню. Здесь вы все равно будете бесполезны. И до полудня даже не показывайтесь. Ясно?
— Ясно, — повеселел рыжеватый.
Рука его, направленная на меня, провела по воздуху сверху вниз.
И этот с благодатью. Верят, что понадобится? А сам-то я верю? Нет, не верю совсем.
Обогнув скрывающий нишу выступ, я вышел в широкий коридор.
Серый свет лился в окна, серыми квадратами лежал на мраморных плитках пола. Было пусто и грязно, словно осенью, перед выездом в город.
У вторых, парадных, дверей в бальную залу стоял пехотинец. Увидев меня, вытянулся, перехватил винтовочный ремень.
Усатый, бывалый. Ус завит по старой пехотной моде.
— Что там? — спросил я его, качнув головой на двери.
Из залы слышался неразборчивый гул.
— Кричат.
— О чем кричат?
Пехотинец усмехнулся.
— Умереть боятся. Государь у них теперь сам по себе, а они сами по себе.
— А ты? — спросил я.
— Все под благодатью ходим, — шевельнул плечом он. — Умереть за государя не страшно. Страшно, как они. Я думал, раз кровь высокая…
— Я тоже. Такие уж времена. Гнилые.
Пехотинец хотел возразить, но осекся.
Конечно, это не времена, это кровь у людей с гнильцой, с жирными, пепельно-черными жилками. Или даже коричневыми — звериными. Я понимаю.
Но молчи. Молчи!
Впереди по коридору зашелестели шаги, к ним прибавились новые, их догнал торопливый топот и запаленное дыхание, а через несколько мгновений из боковой арки вывалилась толпа, производящая все эти звуки.
Первым, чуть оторвавшись, бежал кучерявый высокий мужчина, толстощекий, в свободной накидке и широких панталонах. Складки панталон хлопали как маленькие крылья, мялся прижатый к груди портфель, бледно-оранжевые с примесью сини жилки горели беспокойным факелом. За ним спешила старуха в темном платье, удивительно бодрая для своего возраста — развевались седые космы, болтался за спиной, зацепившись завязкой, кружевной чепец. За старухой поспевал молодой слуга в цветах Нащекинской фамилии. Следом, высоко задирая ноги, неслись два подростка в лицейских куртках. А уже за ними пыхтела и торопилась основная масса — человек тридцать, обремененных сумками, мешками и саквояжами.
