— И нам! — кричали они толстощекому в панталонах. — И нам место займите, Артемий Сергеевич! Будьте добры!
Артемий Сергеевич отмахивался на бегу.
Мимо нас с пехотинцем он пролетел экспрессом императорской почты на пару. В горле его клокотало, как в нагретом котле.
Мелькнули панталоны, пропали.
Толпа протащилась следом — старуха, Нащекинский слуга, лицеисты, толстые пожилые купцы и советники, их супруги, их сестры, их дети, бабки и носильщики багажа.
— Нам четыре места, Артемий Сергеевич!
— Нам — три!
— Это что, два места на жену?
Я смотрел с горечью.
Фамилии бежали. Как тараканы при свете свечи. Кто куда, в дормезы, в дормезы, в дормезы. И по углам, по поместьям.
А мне, дураку, думалось, что кровь скажет свое слово.
Я двинулся дальше, к жилым комнатам и спальням правой стороны, надеясь найти матушку. Она уж точно никуда не собирается. Но Мари… Ей-то что здесь делать?
Темнело. Зыбкий пасмурный день наливался свинцом.
Выглянув в окно, я увидел, что с этого края сложено уже с десяток костров, цветники вытоптаны, статуи повалены, Лопатин гарцует на коне перед накрытой мешковиной подводой, рядом с ним — голубые мундиры жандармов.
От обыденного копошения крестьян и солдат, не лихорадочного, какого-то основательного, уверенного, у меня слегка отлегло от сердца.
Только бы к ночи не было дождя.
А так еще поборемся. Сколько тех «пустокровников»? Десяток? Два? Их же, наверное, тоже держать под контролем надо. Как бы не сорвались, как, возможно, Синицкий. А больше кто осмелится?
Навстречу мне шли отставшие — старик в заношенной шинели и бережно поддерживающая его женщина. Женщина была в темном платье с турнюром и короткой серой накидке. Шляпка с цветами. Черные перчатки. Жилки…
Жилки медно-розовые. Такие знакомые.
Откуда она здесь? Почему? Тоже искала защиты?
Я на секунду прирос к полу, застыл, словно под ружьями шахар-газизов. А затем (виноват, господин Терст) шагнул к ней.
— Катарина…
Женщина подняла на меня покрасневшие глаза. Тоненькая складка прочертила высокий лоб.
— Извините, — она грустно улыбнулась, — я должна вас помнить? Я никого не помню почти. Простите меня.
Старик остановился и, кажется, от остановки тут же преспокойно уснул. Седой, сутулый, с отвисшей губой.
— Катарина, — сказал я, уже понимая, что зря, зря шагнул, зря заговорил. Зря! Но так хотелось услышать ее голос, увидеть ее лицо. — Нас познакомили в Трешчине, на приеме у Журавлевых. Два года назад. Помните?
Катарина неуверенно качнула головой.
— Простите…
— Меня представил Игорь Баневин, — торопливо произнес я. — Он позволил мне провальсировать с вами два круга.
— А-а, — улыбка ее сделалась теплее, но ненадолго. — Игорь погиб, далеко, на юге. Его и похоронили там, в чужой земле… в благодати…
— Катарина, — я коснулся ее плеча, — я был с ним тогда.
— Где? На границе? — Лицо женщины ожило, слабый румянец выступил на щеках. Она взяла мои ладони в свои. — Расскажите мне, как он… Пожалуйста…
В ее глазах было столько жалобной, готовой на все просительности, что я проклял себя, Терста, Жапугу и горячие ассамейские пески.
Мне показалось, что горе прибавило Катарине морщинок, и в лице ее проглядывает что-то старушечье. Кого мне за это высечь, себя?
Терпи, Бастель.
— Я виноват в его гибели.
— Вы?
Катарина отпустила мои руки. Я с усилием протолкнул воздух в горло.
— Была дуэль. Поручик Баневин попытался прекратить ее и спасти меня. Но второй дуэлянт…
Женщина вздрогнула.
— Он… Игорь умер сразу?
Я знал, что она хотела спросить на самом деле.
— Он помнил о вас. Он ушел в благодать с вашим именем. На моих руках. Он звал вас в последние секунды.
— Звал! — горько вскрикнула Катарина и покачнулась.
— Катя? — ожил старик. — Катя, девочка, нам пора.
— Да-да, папенька, — опомнилась женщина, ловя его ищущую руку. — Мы сейчас спустимся, сядем и поедем к себе…
На меня она больше не обращала внимания.
Я проводил их взглядом, женщину в темном и старика в сером, Катарину Эске и ее отца.
— Все будет хорошо, — прошептал я.
Комнаты матушки были заперты.
Я хотел было поискать ее внизу, возможно, она спустилась к дормезам и наблюдает за бегством фамилий с баллюстрады, но тут из дальних дверей высыпала новая толпа, в которой я заметил дядю Мувена.
— Дядя!
Дядя Мувен проскочил вперед, затем вернулся, скорбно кривя круглое лицо.
— Бастель, я бы рад остаться…
— Я вижу.
— …но у меня семья. А тут, говорят, будет скоро своя Ночь Падения. — Он переложил из руки в руку толстый кожаный саквояж, приложил ладонь к груди. — Кроме того, мне хватило и «Персеполя». Я поседел, Бастель!
Отвернув голову, я заметил, как мимо с натугой протаскивают мешки с добром. Со своим или с нашим? Может быть, гости прихватывают подсвечники и посуду?
Интересно, подумая я, раньше бы мне такое и в голову бы не пришло. Как можно! Высокая кровь, цвет империи.
— Хорошо, — сказал я дяде. — Берегите себя.
— Непременно, Бастель, непременно.
Обрадованный родственник растворился в глубине коридора. А вот фигуры с мешками маячили дольше. Тяжелые, видимо, были мешки. Так и подмывало проверить. Но плюнул. Спустился по хозяйственной лестнице прямо на стук молотков.
Семь окон в трех комнатах уже были заколочены, мужики проходили большую нежилую залу, заполненную старой мебелью.
Я нашел плотника.
— Камень всюду. К рамам приколачиваем, — пожаловался он мне, — но хлипко больно. Так мы сейчас щиты сбиваем и упорец в подоконник бьем.
Я зашел в комнаты и остался доволен сделанным. Щели узкие, доски сидят крепко, с упором и «пустой» кровью не сразу высадишь. Сейчас еще жилками замкнуть…
Я достал иглу.
Плотник с интересом смотрел на мои приготовления.
— Бейте, бейте дальше, — сказал я ему, прикрывая дверь.
Ни к чему пялиться.
И отец, и Терст в свое время учили меня плести жилочные замки. В детстве мне казалось это сложным и пустым занятием. И слов много, и замок держится день, два от силы, и плести требуется в раздвоенном сознании. А по завершении можно разве что слугам невидимые подножки ставить. Или за нянькой своим, Поликарпом Петровичем, наблюдать, как он удивленно, не имея возможности войти, щупает воздух в проеме замкнутой комнаты.
Правда, на службе уже пришлось вскрывать шкатулки и тайные ниши, стараясь не повредить сигнальную вязь, и плести хитрые запоры самому.
Но все же я — нитевод.
Дайте мне каплю чужой крови, и я скажу вам, кто ее владелец, где был, что ел, у кого спал и с кем в течение двух недель пересекался. Весь мир расстилается ассамейским ковром, сотканным из миллионов жилок, и нужная скользит по нему, пропадая и появляясь в сложных узорах судеб. Кто следит за ней? Я. А замки, замки…
