– Ну, кто пришел?
– Гонец пришел, – Симарьгл потупился и прикусил лиловый, то и дело выпадающий из слюнявой пасти язык.
Гайли за брыли подтянула к глазам виноватую морду:
– Ну и?
– Ну и… – Симарьгл надулся. Ему вовсе не хотелось признаваться, что гонец оцарапался о крыло, и что, опасаясь мести Гонитвы, тогда еще спящей, пес задал деру – только пяты засверкали. И лишь потом, куда позже осознал, насколько приятно быть живым, совсем живым и свободным.
– Ладно, – не стала его мучить чуткая Гайли. – Ты мне потом все расскажешь, и про хозяина, и про этого гонца. А теперь идем. А то сожгут нас мужички вместе с костелом. И что я гонец, не посмотрят.
Волоча Симарьгла за шкирку, она вышла на низкое просторное крыльцо и зажмурилась – столько тут было света. Симарьгл трясся, опустившись на полусогнутые лапы, почти отирая пузом половицы. Хвост нервно метался, стукал по шершавым бокам. Площадь неожиданно замолчала, до ворон. Сделалось слышно даже, как скребут одна о другую березовые ветви да ветер поколачивает листом жести на костельной крыше.
– Можете больше не бояться, люди.
– Господи! Приручила!
– Как Данила львов…
Напряженная тишина взорвалась криками. Полетели шапки, кто-то зарыдал, кто-то выстрелил в воздух. Гайли упала на Симарьгла всем весом, обнимая за шею, чтобы со страху не наделал бед. К счастью, Пилип и Андрей, как верные апостолы, пришли на помощь, бранью и тычками навели тишину. Гайли, не выпуская Симарьгловой шкирки, тяжело дыша, поднялась с колен.
– Тьфу на вас, – с нижней ступеньки пробасил Андрей. – Послушайте, что матухна скажет.
Гайли заморгала.
– И скажи, – ехидно прошептал зверь. Она сжала шкирку в кулак.
– Это Симарьгл! Он вам вреда не сделает…
Гайли закашлялась. Какая-то тетка отважно подала ей кружку воды. Женщина-гонец благодарно кивнула. Сухость ушла из горла, голос сделался ясным и звонким.
– Люди!! Негоже на собак заряды тратить! Хоть бы и на крылатых. Пострашнее звери есть!
Лейтава, Крейвенская пуща, 1831, апрель
Герцогу ун Блау не позволили внять предостережению. Слишком повязана была экономика Шеневальда с Лейтавой, слишком сытными оказались последние двадцать лет. И совет герцогов, и генералитет, и ландтаги в кои-то веки проявили редкостное единодушие, настояв на том, чтобы перебросить в Лейтаву дополнительные войска. Было решено собрать в Троках и Вильне мощный кулак и оттуда ударить по крупным формированиям бунтовщиков. А заодно методично щемить отдельные отряды и городские повстанческие комитеты – посулами, подкупом, провокациями, прямой силой.
Но амуниция и подкрепления: 115 тысяч солдат и 336 орудий, ровно треть сил, которыми располагали Герцогства – это вам не конь чихнул. Чтобы перевезти в более-менеее сносных условиях одних только людей, потребовалось бы девяносто пять эшелонов. А нужны были еще вагоны для лошадей и платформы для артиллерии, подводы, передки – двуколки для перевозки пушек конной тягой; ящики с боеприпасами; полевые кухни, лазареты, кузницы, шорные мастерские, обслуга – тыловых служб втрое больше, чем собственно войск. Нужны были локомотивы, вагоны, уголь, дрова; машинисты и помощники машинистов, кочегары, путевые обходчики, стрелочники… охрана для мостов и дорог, депо и вокзалов; инженеры и рабочие, чтобы восстановить или выстроить заново снесенные паводком или взорванные мосты, укреплять пути для следующих один за другим тяжелых поездов; нужны были запасные рельсы и шпалы и грузовые составы под них… Гнать подкрепления на Лейтаву пешком – себе дороже; это расточительство во времени, тем большее, что начало восстания припало на весеннюю распутицу, хлябь, непролазную грязь. Еще то удовольствие – устанавливать переправы через раздувшиеся от весенней воды реки, гатить дороги, и при этом почти постоянно подвергаться атакам партизан… Собственно, частям повстанцев достаточно было отрезать наиболее вероятные и удобные пути для переброски войск, и адье. И даже не случись этого – для сбора и перемещения армии требовалось значительное время. В общем, было о чем болеть головам из генерального штаба…
А восстание разгоралось. Сыграли свою роль и эмиссары Балткревии, сулившие мятежникам военную помощь и оружие. Хотя, как и шестнадцать лет назад, дальше обещаний дело не пошло.
Каждый знал о бунте, каждый мечтал урвать свой кусок пирога: от новой Конституции и сякой-такой независимости до расширения восстания на собственно Шеневальдские земли; до нового передела Лейтавы во исполнение обещаний старого герцога Урма, благополучно им забытых, когда по Лейтаве огнем и мечом прокатились победоносные немецкие войска…
Вильня, на первый взгляд, жила обычно. Великосветское общество поглотили карнавалы. "Меркурий Лейтавский" как ни в чем не бывало сообщал, что на Доминиканской улице изготовляются разного качества и фасона шелковые маски по рецептам заграничным (маски эти, в отличие от обычных из старой и плотной материи, лица не сжимают и кожу не царапают); что у Милетия Сторцы можно приобрести для машкерада рыцарский доспех, ежели кто оного пожелает, и прочее.
Испуганные местные власти делали все, дабы избежать распространения восстания по Лейтаве. Были удвоены караулы при арсенале и губернаторском дворце, форсированным маршем стягивались на Вильню войсквые части из провинции, потому как сама столица располагала лишь двумя полками пехоты, немедленно занявшими самые выгодные позиции для обороны. Ведомство Матея Френкеля ужесточило надзор надо "всеми лицами, находящимися под подозрением". Особы, прибывающие из провинции, особенно следующие из Балткревии и с юга, тщательно обыскивались (как лично, так и багаж) на предмет оружия и подрывной литературы. Несколько наиболее известных своим патриотизмом представителей "Стражи" и просто лидеров дворянства были взяты под стражу, как пояснялось официальными источниками, "для их собственной безопасности". Круглые сутки шли на город закрытые повозки под вооруженной охраной и опломбированные почтовые вагоны. Ходили упорные слухи, что это перевозят в тюрьмы, в который превратили Доминиканский и Базилианский монастыри, арестованных в провинциях повстанцев. По стране конфисковывалось оружие, даже охотничье. Но это все были полумеры, лишь подливавшие масла в костер мятежа.
Небо во тьме слилось с землей, переплелось намертво и перестало существовать. Схваченная морозом, окаменевшая земля звенела под ногами. Сухие струи метели неласково секли по ней; подхваченные ветром, то вдруг падали наискось, то неслись почти вдоль, то закручивались вихрями, точно Похвист[53] подгонял своих призрачных коней. Потревоженная пороша трусилась с покатой стрехи и успевших зазеленеть яблоневых веток. Летела и таяла над кострами, у которых грелись, сменяясь, караульные. Костры в ночи казались особенно яркими, вишневыми и рыжими, стреляли дымно-оранжевыми языками.
