В ответ помаргивал в низком окошке, порой пропадая за метелью, огонек.
За углом скрипел снегом очередной часовой, топтал вдоль бревенчатой стены и коновязи, у которой, прижавшись боками, свесив грустные морды, стоя дремали кони. И нетрудно было представить, как черный ружейный ствол прыгает на худом плече.
Дверь натужно скрипнула, пропуская внутрь, в холодные тесные сени. Гайли попрыгала, чтобы стряхнуть с себя снег. Взялась за ледяную щеколду внутренней двери – тугой и разбухшей настолько, что пришлось выдержать с ней настоящую войну. Сопя и вытирая пот со лба, ввалилась женщина в тепло. Еще бы! Почти половину коморы с просевшим потолком занимала вишневая от жара каменка. Раскаленные бока ее казались прозрачными. С них шелушилась глина. Чернел вмурованный котел. Гудел огонь. Пахло копотью, деревом, банным листом, оружейной смазкой, сохнущей одеждой. Воздух был горячим и упругим.
Споткнувшись о наваленные у пода дрова, Гайли прижала к каменке ладони. Счастливо вздохнула. Отложив пояс с парой пистолетов и "карабеллой", распахнула кожушок. Глянула, как мерцает воткнутая в щель стены лучина, и искры падают в дежку с водой. Другая дежка валялась тут же. Еще заметила Гайли рассохшееся корыто и здоровую ступу с пестом, приткнутые в углу и затянутые паутиной.
На полке, под кисло воняющими овчинами, спала, разметавшись, Франя. Постанывала, тяжело дышала приоткрытым ртом. Гайли осторожно подвинула ее к стене. Разулась. Упала рядом. Ныли, отходя, руки и ноги. Тело охватила истома. Сколько они не спали под крышей? Лет сто, не меньше.
Если вообще удавалось поспать.
Всю предыдущую неделю простояла жара. Доверчивые деревья выбросили свежие листья. Но с утра понедельника ударило сивером, завыла поземка, залепила лицо мокрым снегом, выдула тепло из-под свиток, промочила ноги; саваном укрыла весну. Объехав несколько сел, инсургенты разжились зимней одеждой, ночевать же там не решились.
К заброшенному хутору отряд, выросший за последнее время до сорока всадников, восьмидесяти стрелков-пехотинцев и полутора сотен косинеров, вышел в четверг на закате.
Собственного, хутора-то никакого и не было. Прогал в пуще, не так густо переплетенный древесными корнями, чтобы понять, что лес пришел сюда совсем недавно. Корявые яблони среди чернолесья. Холмы от срытых хат и надворных построек; проступающие сквозь мелкий снег истлевшие бревна, закопченный битый кирпич. Огород, заросший кустарником и сорной травой.
И уцелевшая на отшибе сараюшка, оказавшаяся баней.
Баня стояла передом к лесу – высоким елям, зеленым до черноты, точно они росли на кладбище. Между елями тянулся вверх разбавленный лещиной кривой рябинник да одичавшие яблони. На ветках и молодых листьях тяжело лежал снег.
Место было затишное, глухое, для ночевки вполне годилось. Тем более что крытая дранкой крыша, хоть и сползла до земли, оказалась почти целой.
Сперва офицеры решили греться внутри по-очереди, но мужчины, показавшись раз или два, вернулись к кострам. И Симарьгл остался снаружи. Гайли лишь насмешливо улыбалась, догадываясь, что дело не в благородстве, заставляющем уступить девушкам теплое и уютное обиталище. Просто банька всегда считалась местом колдовским и жутким, рубежом между мирами. Не менее (а то и более) опасным, чем полуночный перекресток. Хотя вроде ведь дворяне, интеллигентные люди, образованные! Но на ее намек пухлый Мись лишь надулся, Мирек отвел плутовские глаза, а возведенный в шляхетство за компанию крылатый пес прикрыл морду лапами.
Франя же ни черта, ни банника не боялась. Как свалилась на полок, так и засопела. Даже хлеб есть не стала. Он так и лежал поверх горшка с медленно остывающим отваром из еловых игл и березовых почек. Отваром этим Гайли поила всех упорно и щедро. Вкус у него был гадкий, еды он не заменял, но помогал от цинги и на какое-то время мог заглушить голод – как и горячая похлебка из сморчков, лебеды и крапивы.
Женщина лениво потянулась, плеснула кипятка в кружку, разбавив отваром. Отщипнула хлеб и стала есть – бережливо, растягивая удовольствие, запивая по глоточку, слизывая горечь с губ. Руки согрелись, а лицо вспотело.
Цванцигеровна, икнув, заворочалась под овчинами. Села, протирая глаза.
– Ой, извини, я заснула.
Гайли протянула кружку:
– Будешь?
– Ой, нет. Горько. И я пила уже.
Франя густо покраснела. Подтянула колени к подбородку, обняла руками. Видя, как страдает девочка от собственной лжи, гонец отвернулась, заталкивая сырые поленья в печное черево. Уголья зашипели, густо повалил дым. Гайли, кашляя, зажмурясь, стала дуть, чтобы быстрей занялось. Провела по лицу ладонями, отводя волосы, оставив на лбу разводы сажи. До хруста в косточках потянулась:
– Останемся завтра на дневку, отоспимся, помоемся – красота!
– Ага, – согласилась панна Цванцигер уныло.
Ветер завыл в щелях, затряс стрехой, забарабанил снежной крошкой в подслеповатое оконце. Прижав в трубе, вымел из печки дым. Девушки закашлялись вместе, разгоняя его перед собой, потирая заслезившиеся глаза.
– Ты не думай, что я малодушная. Когда я в Дусятах с людьми заговорила, знала, на что шла. И что одеться в свитку и постолы – не значит ровней веснякам[54] стать. Им же все равно, кто хлеб отбирает – повстанцы или немцы.
Франя улыбнулась виноватой, но такой милой улыбкой:
– У меня сперва голос от страха отнимался. Вроде, и знают меня не первый день, и я им не чужая, помогала сколько раз – ну и что? О свободе, о великой любви к Отчизне говорить? Так эту любовь в карман не положишь и к порткам вместо латки не пришьешь. Вот и пошли братья, да я, да десяток мужиков. Нам тогда победа ой как была нужна! Как, – она запнулась, – хлеб. Или больше хлеба.
Прижала к груди стиснутые кулаки:
– Чтобы поверить, что дело наше правое. Чтобы надеяться.
– А теперь? – тихо спросила Гайли. Цванцигеровна почесала курносый нос:
– Нам до сих пор просто везло. Отряд немцов под Утянами маленький совсем, даже не регулярное войско – фуражиры. Знаешь, я и не поняла, как бой закончился. Ладно, транспорт с амуницией мы перехватили, что Ширман из Двайнабурга на помощь Вильне послал.
Гайли плюхнулась на полок, почесала левой пяткой правое колено:
– Ничего себе повод для грусти! Обуты, одеты, и нос в табаке. Когда половина наших с дедовскими пулгаками да ножами охотничьими. И немцы забегали, точно коты угорелые… две роты пехотинцев против нас выслали, – подмигнула раскосым глазом: – Плохо разве?
– А разве хорошо? Мы, как пальцы отрубленной руки – то сжимаемся в кулак, то разжимаемся, скитаемся по лесам, залезаем все глубже и глубже в пущу, уходя от погони. Я уже и представить себе не могу, что есть другая жизнь… ресторации, крахмальные салфетки, выезды с колокольцами…
