Потом они лежали на широкой лавке, накрытой шкурами зверья, молча глядя в глаза друг другу.
— Замуж за меня пойдёшь? — шёпотом спросил Шепель, зарываясь лицом в её золотистые волосы.
— Знаешь ведь, — ответила она так же тихо. — А… ты теперь всё равно уедешь?
Он закусил губу и только молча кивнул.
— Надолго?
— Не ведаю, Нелюбо… — он запнулся. — А почему ты Нелюба-то?.. Я тебя Любавой звать буду.
Она тихо засмеялась и тут смолкла.
— Мне страшно, Шепеле.
— Не смей бояться, — улыбнулся он, касаясь губами её щеки. — Не смей бояться, и тогда всё будет хорошо.
— Обещай мне, что воротишься, — сказала она с какой-то странной настойчивостью. — Слово дай!
Шепель усмехнулся: странный народ — девчонки. Но спорить не стал — дотянулся до валявшегося на полу пояса с ножом, кольнул себя остриём в запястье, обронил на земляной пол каплю крови.
— Клянусь железом, землёй и кровью, Любава, — он чуть улыбнулся — новое, только что им данное имя, звучало непривычно и для него, и для неё. — Я ворочусь, даже если для этого придётся пройти все земли от Каменного пояса до острова Руяна.
Любава молча взяла руку Шепеля, коснулась губами ранки, слизнула сочащуюся кровь. Потом сжала края прокола и почти неслышно шепнула заговор на кровь — парень расслышал только что-то про остров Буян да про бел-горюч камень. Кровь остановилась. Любава подняла глаза:
— От Каменного пояса до острова Руяна, — тихо повторила она. — Неужто ты собрался так далеко?
Шепель тихо засмеялся, касаясь губами кончика носа девушки.
— Не пугайся, Любаво, — прошептал он. — Намного ближе. Сначала до Киева — прознать про Ростиславичей. Потом — на Дон, помощи просить…
— Потом — Тьмуторокань, — раздражённо перебила его Любава. — Потом — Шемаха альбо вовсе Багдад…
— Нет, — Шепель вновь засмеялся. — Закончу дела, вытяну Ростиславичей из затвора и ворочусь.
Любава на миг замерла, глядя ему в лицо большими глазами.
— Ты… взаболь?
— Да. И я не могу не идти — честь не дозволит. Если даже на Дону со мной никто не пойдёт, я один пойду.
Любава только прижалась к нему и закрыла глаза. По щекам её текли слёзы.
1. Белая Русь. Полоцк. Зима 1065 года, просинец. Коляды.
Конь пал уже в виду Полоцка, когда до ворот оставалось с полверсты, не больше. Витко вовремя успел выдернуть ноги из стремян, каким-то особым чутьём поняв, что всё, пора. Перекатился по траве, ударил по земле кулаками, застонал сквозь зубы.
В последние три дня, предчувствуя приближение столицы, он гнал коня без пощады — успеть, упредить князя!
Шалое кровавое утро в Диком поле он помнил отлично. А вот то, что было после…
Под ним качалась конская спина, и лес качался вокруг него. Корявые ветки наплывали, норовя уколоть глаза, хлестнуть по лицу, оборачивались костлявыми руками нечисти, скрюченными цепкими пальцами. Витко уклонялся, не понимая, где сон, а где явь, что морок, а что он видит взаболь. Среди дня морочила его нечистая сила — альбо болезнь-лихоманка пристала к ранам и морочила голову — Витко не знал, не понимал. Тропинка вилюжилась, как свиной хвост. Мало не падая с седла, хватаясь за гриву и за луку, Витко правил конём, сам порой не понимая — куда и зачем.
Несколько раз конь гневно храпел, косясь в чащу (какая чаща, откуда?! в Степи его ранили, в Диком поле!), пугливо прядал ушами и приплясывал, чуть ли не роняя всадника наземь — чуял волков альбо рысь. Тогда Витко, шёпотом матерясь сквозь зубы, через силу выпрямлялся в седле, сжимал колени и заставлял коня идти прямо. А голова шла кругом, в висках стучало, глаза жгло…
Очнулся Витко оттого, что в окно длинно и ярко било солнце. Чего-то со мной было — ошалело подумал он. Дёрнулся было встать — голову и спину пронзила рогатая молния боли, и гридень со стоном упал обратно на подушку и подстеленные шкуры. И враз вспомнил всё. Ну альбо почти всё.
Застонал, стиснув зубы. Да неужто всех положили Вышатичи?! — а в том, то это были именно Вышатичи, он не сомневался ни на миг. Отлично помнился крик княжьего посла, гридня Владея:
— Вышата? — посол ещё не понимал, он ещё улыбался. А Ростиславль гридень мчался к нему с нагим клинком в руке, и Владей крикнул голосом, внезапно ставшим чужим. — Вышата Остромирич!
И сшиблись конные кмети…
В глазах Витко замглило, на ресницах на миг закипели гневные слёзы, стыдная для воя бабья вода. Из радужного тумана выплыло лицо, шевельнулись губы.
Гридень зажмурился, стряхнул слёзы с ресниц, прояснился и слух и взгляд.
— Очнулся? — радостно спросил странно знакомый парнишка. Откуда он, Витко, его знает?!
— Да вроде как, — через силу усмехнулся кметь. — Не понял ещё.
Парнишка удивлённо засмеялся.
— Ожил, верно, раз шутки шутишь, — заключил он. — Ну и полоснули же тебя, смотреть было жутко. Поесть тебе принести?
— Кто из наших ещё живой остался? — враз охмурев, спросил Витко, всё ещё мало что понимая. В памяти смутно всплывало, что-то вроде дороги чрез чащу… откуда тут в Диком поле чаща?
Парнишка покачал головой.
— Что, вовсе?! — Витко похолодел.
— Кто ваши-то? — пожал тот плечами. — Ты к нам один выехал, мы тебя за мёртвого приняли… Парни думали — степной дух какой. А ты с коня упал и обеспамятел.
— Кто — мы? — не понял Витко. — Я вообще где?!
— Ну на Дону, ну! — пояснил парнишка. — Меня Неустроем зовут, а отца моего Керкуном, мой брат-близнец, Шепель, у Ростислава Владимирича в дружине служит, кметь уже опоясанный, не отрок и не детский даже!
При словах о Ростиславлей дружине лицо Витко невольно скривилось, но он смолчал. А Неустрой, ничего не замечая, беспечно спросил:
— А тебя что, половцы ранили?
— Половцы, — свистящим шёпотом сказал Витко, поражённый внезапной мыслью. — Куда меня ранили?
— В грудь, — парнишка подобрал к себе ноги, обнял их и положил подбородок на колени, так, словно ему было холодно. — Насквозь чем-то просадили, мало сердце не задели. Так наш знахарь сказал. И на лбу ссадина здоровая — ударили, видно.
— Сколько дней я пролежал?
— Да… с седмицу, должно быть, — растерянно ответил Неустрой.
Витко попробовал счесть в уме — не выходило. Мысли путались. Крепко по голове приложили…
И вдруг вспомнил.
— А… Корочун скоро?
— Так через три седмицы же! — опасливо ответил Неустрой, опуская ноги с лавки на пол.
— Че-го?! — Витко рывком сел, зарычав сквозь зубы от боли. — Надо ко князю скакать немедля!
