— Зеленые совсем, — с сожалением качнула головой Алиса. — Положат ведь их,
Игнат. Или засыпятся.
— Не засыпятся, — буркнул тот, отвернулся, сделав вид, что сильно
заинтересовался пейзажем каньона.
Девушка насторожилась: пятеро спецов ушли в неизвестность, пятеро сопляков
прибыли — что же такое затевается, что СВОН потребовалось мясо? А иного вывода
не получалось. Алиса почувствовала непреодолимое желание сделать еще пару
выстрелов — в сердце капитана и в лоб. И никаких вопросов — ответов, чистое
самоудовлетворение.
— Тебе кошмары не снятся, капитан? — спросила с яростным шипением. — В гости
покойники не приходят? Все те, кто убит тобой или по твоему приказу. А ребята,
твои бойцы, с которыми ты вместе пил, смеялся, спал? Скольких ты уже на тот свет
отправил, мило улыбаясь в лицо и выдавая нечто патетическое, при этом прекрасно
осознавая, что они смертники? Скольких, а? Десять, пятьдесят? Сто? Совесть не
мучает?
— Совесть — сказка для гражданских, а нам ее по уставу иметь не положено…
— Вот ты ее имеешь с утра до ночи.
— Не тявкай! Много рассуждать стала, — прищурился Игнат.
— Что, уставом и это запрещено?
— Достала ты меня, Лиса, смотри, разозлюсь, а то и обидеться всерьез могу.
— Угрожаешь? — криво ухмыльнулась девушка.
— Предупреждаю. Достала меня твоя философия! Приказ есть приказ. Не тебе и не
мне его обсуждать. Кто бы говорил о кошмарах с невинноубиенными в главной роли.
У самой взвод жмуриков за спиной марширует, не меньше, а ту да же — в
рассуждения.
Алиса скрипнула зубами, вперив в капитана немигающий, красноречивый взгляд. Они
смотрели друг на друга всего минуту, но каждый понял — о перемирии и добрых
отношениях речи быть не может. Они враги, и кто кого — у кого ума и хитрости
больше.
`Жаль пускать тебя на мясо, но ты сама мне выбора не оставляешь, — говорил
взгляд Игната.
'Порву я тебя, капитан. Утоплю лично. За всех. За все разом. Быть тебе моим
последним объектом, — говорил взгляд Алисы.
Игнат нахмурился, по лицу прошла судорога сомнения, и вновь оно разгладилось,
взгляд стал спокойным, по-отечески добрым:
— Устала ты. Давай организую тебе отпуск на пару недель. Настроение поднимает,
мысли оптимистические появятся. Смотрю, совсем тебя хандра замучила, на старших
по званию уже замахиваешься. Так и до трибунала недалеко. Нет, серьезно, сразу
после стрельб лети в Любицы…
— Почему именно в Любицы? — прищурилась Алиса, пытаясь по лицу и взгляду
капитана понять причину его лояльности. Ведь фактически открыто перчатками
обменялись и каждому ясно — война. Значит, перехитрить решил? Посмотрим…
— Прекрасный, тихий городишко. Лучшего для отдыха не найдешь. Я сам, грешен,
собрался туда на днях. Билеты вон в бардачке лежат. А не получается пока. Так
что лети, лейтенант, отдыхай. Я позже присоединюсь, — улыбнулся заискивающе. —
Не прогонишь?
— Ну, что ты милый, — протянула Алиса: присоединяйся, голубок. В приятном для
тебя городке все точки над `и' и поставим.
— Вот и славно. Оторвемся, душа моя, вволю.
Скатился с капота, залез в салон и вытащил билет.
— В аэропорту тебя встретят, отвезут в Любицы, прямо до гостиницы. Уверен, тебе
понравится.
Алиса внимательно посмотрела на него:
— Мне уже нравится.
Только вопрос беспокоит — почему именно Любица?
Глава 15
Он хотел всего лишь развеяться, забыться, но сердце, стряхнувшее наледь прожитых
лет, лишало возможности вернуться в состояние беззаботной расслабленности,
надменного равнодушия, что позволяла Бэф бесстрастно взирать на мир людей, от
души веселиться, глядя на их деятельность, пародию, на ту мораль, что
проповедуют, на маски лиц, диссонирующие с мыслями.
Совсем недавно он любил бродить по улочкам городов, подшучивать над людьми,
подслушивая их мысли. Ему нравилось снимать с человеческих лиц фальшивые маски,
оголять истинную суть, как нравилось смотреть на шедевры живописцев. Кисть
художника фантастически точно передавала забытые Бэф чувства. Он мог часами
стоять у полотен Эль Греко, Боттичелли, Васильева, Веласкес, ловя малейшее
движение души, рожденное от полотен гениев. Мог улететь в Санкт-Питербург
специально лишь для того, чтоб посетить Эрмитах, пройтись по Ботаническому саду.
Или в Венецию, чтоб покормить голубей на площади, посидеть в кафе на набережной.
В такие минуты он почти чувствовал тепло солнечных лучей, что заливали улочки
древнего города, почти ощущал дуновение ветра: и понимал радость озорных
мальчишек, играющих у фонтанов.
Этой малостью он жил и порой верил, что жив.
Внешне он был таким же, как все, кто его окружал — уверенным в себе, спокойным.
Загар ложился на его кожу, как на кожу любого другого туриста, официант
заискивающе улыбался ему и ждал хороших чаевых, как от любого иного посетителя,
элегантные женщины заинтересованно поглядывали на него, оценивая и достоинства
фигуры и лица, и кошелька, флиртовали, как с обычным мужчиной, привлекшим их
внимание. Радовались комплиментам и вниманию, огорчались при игнорировании их
призывных взглядов. И никто, где бы он ни был, с кем бы ни общался, не ведал о
том, что под шелками одежды и атласом кожи, не бьется сердце, что кровь не греет
вены, что сильное молодое тело не чувствует ласковых прикосновений нежных
женских пальчиков, прохлады морской воды, грубого холода Северных ветров,
плавящего жара Южных пустынь. Оно лишь помнит, лишь желает почувствовать вновь
все то, что так доступно человеку, но проходит незамеченным.
С каждым годом, с каждым веком он утрачивал память о тех переживаниях, пусть
глупых, но прекрасных, что бурлили в нем, двадцатилетнем юном, пылком идеалисте
— человеке. Вокруг менялся мир, менялся темп жизни, рушились системы, воевали и
объединялись государства, рождались и умирали законы, идеи, религии, люди. А он
бесстрастными глазами смотрел вокруг, словно в экран, и видел лишь смену
декораций и бесконечное повторение пройденных этапов истории. Не его, без него.
