— Да какая вина, Господи? — закатил глаза Хельмут. Но Генрих возражений не принимал — он переложил колчан на его колени и взглянул ему в глаза с каким-то необъяснимым вызовом, требованием.
— Посмотри, — велел он.
Именно велел. Как лорд, как сюзерен. И Хельмут не мог нарушить приказ.
Он приподнял колчан, внимательно оглядел узор, в очередной раз восхитившись его тонкостью и проработанностью. Затем Хельмут извлёк лук — чуть меньше, чем его погибший старый, из более тёмного дерева, с уже снаряженной тетивой, совершенно новый, блестящий от полировки… Он вертел его в руках, оглядывая то одно плечо, то другое, затем начал рассматривать рукоять: на ней тоже был узор, не такой сложный, как на колчане, но тоже довольно красивый и искусный.
— Я бы опробовал, если бы здесь было где развернуться. — Хельмут окинул взглядом шатёр. — Поэтому как только в себя приду — так сразу к мишеням.
Он положил лук и колчан на лежанку рядом с собой, поправил воротник синего дублета и снова взглянул Генриху в глаза — пытливо и, как ему думалось, загадочно.
— Спасибо, — сказал Хельмут тихо. — Это самый прекрасный подарок из всех, что я только мог бы получить от тебя. Хотя… — Он наигранно задумался, прищурив глаза и ловя на себе обеспокоенный взгляд. — Можно я тебя поцелую?
Генрих лишь улыбнулся и едва заметно кивнул, но и этого Хельмуту был достаточно. Он обхватил его лицо руками, проведя большим пальцем по острой скуле, ещё на мгновение задержался на его изумрудных глазах, будто желая изучить каждую ресницу, а затем осторожно прижался губами к его губам — словно в первый раз, словно чего-то боясь… На самом деле Хельмут попросту задыхался от непередаваемой нежности, захватившей его душу, и не мог быть более уверенным и настойчивым.
Однако Генрих — мог.
Он, стараясь не задеть не до конца затянувшиеся раны Хельмута, провёл ладонью по его плечу, вторую руку положил на спину, заставив сильнее приблизиться к себе. Он перехватил инициативу и сам начал целовать Хельмута, причём целовать достаточно глубоко и требовательно. Ему оставалось лишь отвечать, и он покорился, а его пальцы запутались в мягких волосах Генриха.
Через мгновение Хельмут понял, что дрожит от чувств, внушаемых этим поцелуем, и что та звенящая нежность постепенно сгорает, превращаясь в жгучую страсть и тягучее желание. Это напоминало их первый поцелуй — тот тоже начался донельзя трепетно, несмело, а закончился… Хельмут усмехнулся прямо в губы Генриха, вспомнив, чем тогда всё обернулось.
И как же он, чёрт возьми, хотел и сейчас подобного продолжения…
***
Зимний острый воздух больно колол кожу и царапал лёгкие при каждом вдохе, холодные солнечные лучи, несмотря на тусклость, слепили глаза, но Хельмут всё равно рад был наконец-то выйти из шатра. Приподняв входное полотнище, некогда ярко-фиолетовое, а ныне выцветшее, он закрыл глаза и ощутил на лице дуновение ветра — от него взъерошились волосы и заколыхался плащ за спиной… Этот хрустальный холод свидетельствовал о том, что наконец-то пришла зима. Но снега и правда выпало совсем чуть-чуть, земля была едва прикрыта тончайшим бело-серым покрывалом, из-под которого проклёвывалась коричневая чахлая трава.
Хельмут шёл медленно, изредка прикрывая глаза и пытаясь понять, от чего у него кружится голова — от последствий удара или от ощущения безграничности и воли, что накатило на него, когда он в конце концов покинул тесный шатёр. Кругом стояло несколько десятков таких же шатров, высоких, круглых или квадратных, с флагами на верхушках, а за ними располагался палаточный лагерь простых солдат. А дальше… дальше растягивались луга и поля, бескрайние леса, в которых шумели хвойные деревья и пели озимые птицы, в которых узкие, едва протоптанные дорожки были покрыты ржаво-рыжими опавшими еловыми иглами… И теперь, после почти двух седмиц вынужденного заточения, Хельмуту остро захотелось поехать куда-нибудь туда, за горизонт, покинуть пределы лагеря и гнать коня во весь опор, ощущая свист ветра в ушах и представляя, будто это настоящий полёт, а не просто быстрая езда.
Но сейчас у него нашлись другие дела.
Барон Кархаусен был один, и Хельмут смог беспрепятственно зайти в его шатёр, лишь многозначительно кивнув стражникам. Он обнаружил Адриана сидящим на деревянном раскладном стуле — на коленях у него лежал меч, в пальцах был зажат небольшой оселок, но взгляд барона был устремлён не на оружие, а куда-то вперёд и чуть вверх, туда, где сходились своды серого шатра. Ясно, что его не интересовала полировка меча, что он задумался и напрочь забыл обо всём… И легко было догадаться, что думал он, скорее всего, о сестре.
В шатре было довольно тепло и даже душновато, особенно по сравнению с царящей снаружи прохладой. Сам барон Адриан выглядел так, словно только что вернулся с прогулки: плотный белый дублет, синий плащ сверху… А каштаново-рыжеватые волосы, обычно аккуратно зачёсанные, рассыпались в беспорядке, спадая на лицо неровным каскадом.
Зайдя в шатёр Кархаусена, Хельмут тут же ощутил этот знакомый запах трав и ладана — он был таким слабым, едва уловимым, но всё же то и дело давал о себе знать, щекоча нос и лёгкие. И сердце мгновенно разболелось, словно его сжали в стальных раскалённых тисках.
Хельмут замер у входа и прочистил горло, надеясь, что его заметят.
Барон Адриан тут же пришёл в себя и посмотрел вперёд. Почему-то сначала улыбнулся, а потом, увидев, кто к нему пришёл, прикрыл глаза и вздохнул. Хельмут невольно приподнял бровь в недоумении. Кажется, ему не рады… Доселе он с бароном Кархаусеном почти не разговаривал, лишь изредка перебросился разве что парой-тройкой слов. Так с чего такое разочарование в его взгляде? С чего этот тяжёлый вздох?
Лишь потом Хельмут понял, что Адриан, видимо, по привычке ожидал увидеть у входа в шатёр сестру, забыв на миг, что она погибла.
— Простите, если мешаю, — подал голос Хельмут. Барон Кархаусен одарил его тяжёлым взглядом.
— Да нет, не мешаете, — наконец-то ответил он. — Проходите, присаживайтесь.
С этими словами он резко вскочил со стула, чудом не уронив его, поднял прислоненные к нему ножны и со скрежетом убрал в них меч. При этом ножны барон Адриан тут же прикрепил к поясу, будто собирался в битву. Хельмуту стало не по себе, однако он взял себя в руки, уверенными шагами прошёл в глубь шатра, но занимать освобождённый стул пока не спешил.
Он заметил, что барон Кархаусен постоянно пытается спрятать взгляд, не смотреть в глаза, отворачивается и наклоняет голову… Это тоже напрягало, но Хельмут решил не подавать виду. Перед ним стоял человек, которого постигло ужасное горе, и не стоило винить его за чересчур нервные жесты или желание отвернуться.
— Вы к сестре? — бросил Адриан, сцепив пальцы в замок и тут же расцепив. — Боюсь, вы опоздали. Её уже давно отвезли домой.
В отличие от Кассии, он говорил на чистом драффарийском, без каких-либо проявлений шингстенского говора.
— Я знаю, — кивнул Хельмут. — И мне… мне очень жаль. Примите мои соболезнования, ваша светлость.
Ему было невыносимо больно осознавать, что он так и не попрощался с Кассией. Не взглянул на неё напоследок, не прикоснулся губами к холодному лбу… Видит Бог, она была по-своему дорога ему. Он испытывал к ней исключительно дружеские чувства, но этого было достаточно, чтобы сейчас его душу раздирала гнетущая тоска и боль потери. Кассия помогала Хельмуту, она поддерживала его в трудные минуты, давала советы и всегда оставалась такой светлой, такой весёлой… Он даже с горечью подумал, что и перед смертью девушка могла улыбаться.
— А я знаю, — вдруг подал голос барон Адриан, — что вы с моей сестрой были… достаточно близки.
— Не настолько, как вы могли подумать, — резко поднял голову Хельмут — но барон Кархаусен всё ещё не смотрел в его сторону, отвернувшись. — И Кассия, помнится, говорила, что вы ничего не видите… — Он сдержанно усмехнулся, надеясь, что барон Адриан этого не заметит.
— Она так думала, — отозвался тот, окончательно повернувшись к Хельмуту спиной. Слышно было, что голос барона Кархаусена дрожит, и ему приходилось делать долгие паузы, чтобы унять эту дрожь и говорить ровно. — На самом деле я давал ей много свободы, а то, что обо мне шли слухи как о строгом брате… — Он вздрогнул — или просто пожал плечами, но выглядел этот жест донельзя дёрганно. — Я хотел, чтобы она была самостоятельной, чтобы она сама могла за себя постоять…
