Аличе подошла поближе, глядя, как Грег выбирает баночки с красками.
— Хоть я и не учился алхимии, но в знаках уже немного разбираюсь. Есть очень простой магический символ — круг, — сказал он, примериваясь к третьему глазу на лбу Вилли. — Печать, обведенная кругом, меняет значение на противоположное.
— А, вот ты что задумал! Боюсь, не получится. Это печать красного дракона. А у тебя и свои-то не работают.
— «Звезда» работает — в лесу я тебя сразу нашел…
— Красный дракон сильнее тебя. Сам знаешь.
Грег обмакнул кисть в черную краску.
— Что, если просто закрасить?
— Ерунда, — Аличе поглядела на рожу Вилли, на красный глаз, и ее передернуло. — Лучше убей его, пока не очнулся.
Грег бросил на нее удивленный взгляд. Та ли это Аличе, которая призывала его прощать врагов и обзывала убийцей, как будто в этом есть что-то плохое?
— Мне его не жалко, — сказала она, поняв взгляд Грега. — Он очнется и снова попытается меня убить! Он наш враг!
— Враг? Ты ему льстишь.
— Ну, шпион врага. Он хотел моей смерти! Он уже и не человек — просто орудие красного…
— Вот именно — орудие, — подтвердил Грег, вспоминая, как Вальтер изругал его за убийство графа. — А орудие можно использовать…
— Ну, твое дело. — Аличе отошла в сторону. — Только давай побыстрее. Сам сказал, у нас мало времени.
Попытка закрасить глаз не удалась. И попытка его стереть — тоже. След от угля давно стерся, но линии глубоко впитались в плоть и проступали, что бы Грег с ними ни делал.
— Бесполезно, — сказала Аличе, наблюдая со стороны. — Печать стала частью его кожи.
— Что ж… Тогда остается только одно.
Грег сунул руку за пояс и достал чинкуэду.
— Может, все-таки снаружи? — скривилась Аличе.
Грег, не дослушав, быстрым движением срезал кусок кожи со лба Вилли. Тот дернулся и взвыл, сразу очнувшись. А Грег взял кусок кожи с печатью и прилепил его обратно — глазом внутрь.
Вилли испустил адский вопль, выгнулся, как припадочный, свалился со стола и принялся кататься по полу.
— Не надо! — выл он, раздирая лицо ногтями. — Не смотри на меня!!!
* * *
В городской тюрьме было темно, сыро и страшно. Крошечный огонек свечи дрожал на сквозняке, совсем не разгоняя темноту, а только делая ее еще мрачнее. Вот догорит, и он останется в полной темноте. А ведь солнце еще только зашло, и впереди долгая, ужасная ночь! О том, что ждет его на рассвете, он не думал — слишком боялся остаться один во мраке.
Поэтому он тряс решетку, которая служила стенкой его камеры, размазывая слезы и причитая. Никому его было не жалко.
— Отпустите! Я не виноват, я ее не трогал! Все знают, что Феличе была моей подружкой, моей любимой невестой! Она сама упала в вулкан, я просто хотел показать ей что-то красивое…
— Смолкни, кровопийца! — рявкнул из темноты тюремщик.
— Почему вы меня не любите?! Чем я заслужил вашу ненависть?! За кого вы меня считаете, изверги?!
Он тряс решетку, пока тюремщик не возник из тьмы и не хлестнул его по пальцам:
— За нелюдя! Сиди смирно, людоед, завтра ты получишь все, что тебе причитается.
Он отскочил и заскулил, всплескивая руками.
— Больно же!
— Будет еще больнее, когда отрубят по очереди руки и ноги, — мстительно посулил тюремщик. — А потом кишки выпустят, если доживешь…
Он упал на пол, захлебываясь рыданиями.
— Выпустите меня… Пожалуйста…
— Знаешь, с удовольствием бы выпустил! Там снаружи светло, как днем, от факелов, — это родственники тех, кого ты убил за все эти годы! Так что молись, чтобы они не взяли тюрьму штурмом — они хотят сделать с тобой то же самое, что ты делал с их детьми…
Перед его глазами возникло жерло Монт-Эгада — пышущий жаром огненный глаз смотрит прямо ему в душу, как будто говоря: «Иди ко мне! Спасибо за подарочки! А теперь — ты сам…»
— Не-ет! — застонал он в ужасе. — Не хочу умирать!
— А твоему брату было четыре года, когда ты его туда кинул!
— Я еще так молод! Никто меня не любит!
Тюремщик плюнул и вышел. Остался только крошечный огонек свечки. Он уставился на него, скорчившись в углу и обхватив плечи руками. Боялся отвести взгляд — казалось, отвернется на миг, и свечка погаснет… Он уже видел ярко, словно наяву, как его тащат и бросают — и он падает, падает! А пламя все ближе, огненный глаз все больше, все ярче, все горячее! И никуда не деться!
Смертельный холод охватил его. Казалось, этот холод источала сама темнота. Он протянул трясущиеся пальцы к огоньку свечи, почти касаясь пламени. Но дрожь била его все сильнее. И он держал пальцы у огня, пока в камере не завоняло горелым и он не понял, что горит его плоть. Он испугался и отдернул руку, но в этот миг понял, что боли он не чувствует — только тепло.
Наконец-то тепло!
Он сунул в огонь и вторую руку. Огонек, треща, разгорался. В камере стало светлее. Вскоре он стоял, держа перед собой руки с растопыренными пальцами. Руки пылали, как два факела. Он любовался ими, улыбаясь. Вокруг по стенам прыгали причудливые тени. Ему наконец-то было хорошо — он почти согрелся.
И ненавистная темнота отступила.
В неосвещенном коридоре раздались шаги тюремщика:
— Что за…
Голос оборвался возгласом изумления и ужаса; быстрые, неровные шаги простучали и затихли. Руки горели уже по локоть. Он взялся за решетку и держал ее, пока расплавленный металл не потек по его запястьям, не закапал на пол.
Огонь его не обжигал!
— Я не горю, — сказал он сам себе задумчиво. — Я и есть огонь! Ха-ха!
Вышел из камеры и направился по коридору, высматривая выход.
Жители Мондрагоны, с вечера собравшиеся у ворот тюрьмы, чтобы посмотреть на казнь монстра в человеческом обличье, который много лет наводил ужас на город, тревожно переговаривались, указывая на окна. В тюрьме творилось что-то неладное. Странные звуки — треск, скрежет и зловещий, пульсирующий свет в окнах — все ярче и ярче. И только когда над крышей взвился язык пламени, стало ясно — пожар! Но почему никто не выбегает, не зовет на помощь? Стало ясно, когда распахнулись ворота и наружу вышел один-единственный человек, с ног до головы охваченный пламенем. Кажется, огонь не доставлял ему никаких страданий. Он вышел на улицу и остановился, оглядываясь. Толпа глядела на него, не издавая ни звука.
