Нет, я качнул головой, не сообразить сейчас.
Перекрестный замок все же выглядел хлипковатым, но большего, пожалуй, требовать от себя было глупо. Я выбрался в коридор.
— Забивайте.
Плотник с подручным, прилаживая доски, споро застучали молотками.
— Господин Кольваро.
Я обернулся.
Поручик Штальброк, без мундира, в рубашке и брюках, заправленных в грязные сапоги, перебирался через кучу принесенных обрезков.
— А меня к вам командировали.
Благоухающий розами, исцарапанный, он встал передо мной.
— Рад, — я пожал ему руку. — Кусты корчевали?
— Ага.
— По первому этажу необходимо кровью замкнуть окна. Конечно, не весть какая преграда, но… Где-то я, где-то вы. Сможете?
Поручик поджал губы.
— Учили.
— Ну что вы опять? Не обижайтесь.
Штальброк кивнул. Показал на раскрытые двери.
— Туда?
— Да. И делайте как попроще, окон много.
Он снова кивнул.
Я закрыл глаза. Слабость накатила, заставила прислониться к стене. Отдалились звуки. И взбаламученная Катариной Эске память на несколько секунд окунула меня в душную ассамейскую ночь.
Отступление
Глаза у Эррано Жапуги похожи на две монетки.
Где-то в Европе, я помню, такие кладут на веки мертвецу. Как плату за проход в мир Мертвых. Глупое верование.
Мы сходимся снова.
Терция — рипост. Ускользание. Секунда — сикста — рипост.
Жапуга похохатывает.
Его белую рубашку украшает длинная косая полоса разреза, но крови совсем не много. У меня подергивает задетое бедро.
Последние угли горят на шкуре Драконьего хребта.
— Что, мой милый Бастель, — прохаживается сотник, опустив саблю, — уже жалеете, что ввязались? Я смотрю, вы хоть и высокая кровь, а фехтовальщик посредственный.
Я смахиваю волосы со лба.
— Бывает.
Я веду острие сабли за лицом Жапуги.
Хрустят камешки. Шелестят соломенные болваны, принимая дыхание Фирюзы. Гуафр, темно, край бездны виден едва-едва. Мне приходится напрягать зрение.
Взблескивает лезвие.
Я едва не пропускаю выпад сотника, сталь касается щеки и уходит, отбитая, в темноту.
Жапуга фыркает.
— Неплохо. Не возражаете, я усложню вам задачу?
Он срывает рубашку.
Загорелый до черноты торс тут же пропадает из виду. Я предпринимаю атаку, пока могу уловить движение, сабля скользит по сабле, финт, уход, укол в запястье.
— Может, совсем разденетесь? — говорю я.
Жапуга хохочет.
— Благодарю, нет. А укол правильный. Только я умею и левой.
Шорох шагов впереди, слева, справа, за спиной. Свист сабли. Я успеваю закрыться, и острие вонзается не в грудь мне, а в подставленное плечо.
Боль вырывается свистящим дыханием.
— Достал? — спрашивает сотник. — Вы, Бастель, тоже не очень-то и видны.
Я стискиваю зубы.
— Плечо. Левое.
— А-а, превосходно. Ну, похоже, пора эти игры кончать.
Я вдруг замечаю, что не могу двинуться.
Клинок звездным светом прилетает из темноты. В грудь. В живот. В правое плечо. В местах его уколов становится холодно и мокро.
Что-то каплет под ноги. Кровь?
Я падаю навзничь. Жапуга чертит саблей по моей груди. Его лицо с выпуклыми глазами приближается, расходясь в улыбке.
— Вы кое-что мне должны, Бастель.
Я плыву в красном тумане в зыбкую ледяную даль.
— Что же?
Сотник не отвечает.
Вместо его ответа я слышу чужое:
— Остановитесь!
А затем глухо, будто в подушку, гремят выстрелы. Вот мой «Фатр-Рашди», думаю я, бьет-таки гораздо громче.
— Господин Кольваро.
Я с трудом разлепил веки. В меня тревожно вглядывался мужичок с обрезком доски наперевес.
— Ищут вас.
— Где?
— Так во дворе, у каретной.
Я встряхнулся.
— Хорошо. Вы бейте пока за поручиком. И дальше там…
Снаружи опять моросило, песок дорожек темнел крапинами. Погода никак не хотела радовать благодатью.
Я свернул за угол, миновал пристройку и, тиская запястье, направился к сложенному из бревен длинному сараю. Широкие ворота его были раскрыты, и подвода, укрытая мешковиной, наполовину стояла под крышей. Внутри темнели остовы двух карет, к задней стене тенями лепились черные от грязи оси и рамы. На гвоздях висели ободы, дышла и кожаные ремни. Пахло дегтем. В дальнем торце темень была сплошная.
Я остановился у подводы.
— Есть кто-нибудь?
— Да, мы сейчас, — раздался голос.
Секунд тридцать спустя Огюм Терст вышел из каретной в сопровождении жандарма, видимо, одного из тех, что я видел раньше с Лопатиным. Жандарм был плотно сбитый, сорокалетний дядька с серьгой в ухе. Пальцы левой руки он держал колечком — прижимал большим место укола в подушечку указательного.
— Я могу идти? — произнес жандарм.
— Да, — кивнул Терст. — Извините за неверие, Архип.
— Эт понятно…
Жандарм козырнул и быстрым шагом направился к дальнему крылу дома, к мельтешащим у северных ворот мундирам.
— Ну, что, Бастель, — обратился ко мне Терст, хлопнув ладонью по боковой доске подводы, — держитесь. Узнаете знакомца или нет?
С этими словами он приоткрыл мешковину.
На меня уставились мертвые глаза на худом лице. Светлая щетина на щеках и подбородке, рот раскрыт, зубы желтые. В застывшей гримасе поровну боли и удивления.
Труп уже попахивал.
К широкому вороту пехотной шинели присохла ряска. Я снял с шинели несколько тонких щепок. Каретных, лакированных.
— «Пустокровник», — сказал я тихо. — Тот, из засады.
Цехинский божок опустил мешковину.
— Как вам, а? Крестьяне позавчера нашли. Жандармский ротмистр их с подводой на трупы ватажников мобилизовал. Чтоб похоронили потом на погосте. А этот лежал в болотце, где-то в полверсте, рядом, по словам крестьян, турухтаны гнездятся. Словом, заглянувши к турухтанам… На ватажника не похож, привезли так.
Я коснулся мертвеца жилками.
Пепельно-черный, распадающийся рисунок был до оскомины обычен. Никаких признаков «пустой» крови. Никаких.
— В сущности, читать нечего, — сказал Терст, — но…
— Что «но»?
Полковник прищурился.
— Кое-что можно попробовать. Давайте-ка мы его куда похолоднее, — через мешковину он взял «пустокровника» за ноги, — хотя бы в погреб.
Я подхватил мертвеца под мышки.
Половина лица открылась — и казалось, потревоженному пехотинцу больно от каждого нашего движения.
— Он, получается, умер, — сказал я, отпихивая с пути порубленные топором ветки.
— Именно, — выдохнул Терст. — И это наш шанс.
— А труп вам зачем?
Винный погреб был открыт.
По ступенькам мы спустили пехотинца в полумрак, полный бутылей в оплетке и бочек в полтора моих роста. На некоторых еще отцовской рукой были написаны год и сорт. В два окна под невысоким сводом сеял мутный, прореженный решеткой свет.
