— Ничего себе, шуточки! — тут же возмутилась Василиса. — да у вас тут все… через… через… задний двор!
— Морака жестокая богиня. Поэтому Повитухи боятся прикосновений людей, а тут ты… Потрясти ее захотела… — мужчина неверяще усмехнулся. — Да она теперь к тебе близко не подойдет. Хорошо еще, дождь шел, а если бы нет? Ты бы погибла, понимаешь?
Он сжал ее лицо в своих изувеченных ладонях, жадно вглядываясь, ища отголоски страха в глубине зрачков. Но там не было страха. Только любопытство.
— Как так?
Вот, что за женщина?
— Лишь живая, текучая вода, может устранить последствия магии. Река, ручей, дождь. Вода очищает, смывает боль и скверну. Но только, если она живая. Вода из колодца, постоявшая в ведре даже полчаса — уже не поможет. Эта вода — мертвая. Не трогай больше магов, Василиса.
Она с готовностью кивнула и тут же задала новый, но очень волнующий ее вопрос:
— А почему… такое не происходит, когда я дотрагиваюсь до тебя? — девушка провела ладонью по насквозь промокшему плечу мужа. — Ни боли, ни страха…
Грехобор улыбнулся уголками губ и покачал головой:
— На тебе нет смерти. Нет тяжких грехов. Прикосновение к такому магу, как я, заставляет людей воспоминать все свои самые неприглядные поступки, словно заново их проживать, убивая этим душу, но тебе… нечего вспоминать.
— Как? — удивленно спросила Васька. — Однажды я списывала на контрольной в техникуме. Постоянно ездила на автобусе без билета. А уж сколько раз ела после шести вечера…
Муж улыбнулся, склонился к уху жены, ладонью упираясь в стену рядом с левым ее плечом:
— Я никому не расскажу, — шепнул он.
— Обещаешь? — она подалась вперед.
— Да.
Другая ладонь уперлась в стену справа от Василисы. Кающаяся грешница и сама не заметила, как оказалась в кольце мужских рук.
Маг смотрел на девушку и лишь теперь отмечал, какая она… Он не знал, как объяснить самому себе, то, что чувствовал в этот миг. Желанная? Наверное, да. Кудри отяжелели от воды, на ресницах блестели дождевые капли, мокрое платье облепило грудь — высокую полную, так тяжело вздымающуюся…
Мысли о том, что не надо к ней больше прикасаться, потому что ее жалость не доведет их обоих до добра, вылетели из головы. И вдруг сразу после этого пришло осознание сказанного ею раньше…
Грехобор резко наклонился, ловя теплые мягкие губы. Она отозвалась сразу, подалась к нему, обхватила руками за талию, запрокинула лицо… Оглушительный удар грома заставил их вздрогнуть. Василиса отстранилась на миг, пристально посмотрела мужчине в глаза, нежно, кончиками пальцев провела по безобразному шраму, тянувшемуся от виска, а потом снова потянулась к губам.
Он целовал ее жадно, словно боялся, что его ненаглядная Заренка вырвется и убежит, бросит, больше не подпустит к себе, словно хотел ухватить побольше счастья, которое так скупо уготовила ему судьба.
Молния.
Стон.
Оглушающий раскат грома.
Стена воды, падающая с крыши.
И тепло ласкового податливого тела.
Порыв ветра.
Торопливые руки скользнули под одежду, лаская его спину. Мокрая ткань липла к коже, мешала, и он рывком сдернул рубаху через голову, швырнув на верстак.
Молния.
Раскат грома.
Косые потоки ливня хлестнули по разгоряченной спине.
Грехобор целовал запрокинутое лицо, собирал губами дождевые капли, катившиеся по раскрасневшимся щекам.
Сильные пальцы очертили линию позвоночника, заставляя Василису выгибаться, захлебываясь блаженством.
Молния.
Гром.
Порыв ветра.
Дождь, летящий в лицо, остужающий пылающую кожу.
Вскрик. Горячие губы касаются груди, облепленной тонкой насквозь мокрой тканью.
Долгий протяжный стон:
— Йе–е–е-н…
Слабость, шум крови в ушах, нетерпеливость. Ближе! Маг подхватил жену под бедра, недрогнувшей рукой смахнул с верстака все, что на нем лежало, усадил Василису, жадно и безостановочно целуя.
Молния.
Стон.
Раскат грома. Шум дождя.
Еще, еще сильнее…
И снова вспышка и раскат грома, только уже не снаружи, а внутри тела, жаркая волна стихийного наслаждения, удовольствие, потоком несущееся по венам…
Они никак не могли успокоить дыхание. Не хотелось отстраняться, двигаться, говорить. Василиса слушала стук сердца мужа, глядя через его плечо на сплошную стену дождя. Наверное, ей следовало зябнуть, но под кожей неслись горячие токи. Не было ни неудобно, ни стыдно. Просто уютно и хорошо, настолько хорошо, что она впервые озвучила то, что проговаривала про себя много раз:
— Я никому тебя не отдам.
Его сердце на мгновение замерло, а потом губы скользнули по нежной шее к уху:
— Даже если отдашь — не уйду. И тебя не отпущу.
От этих слов горло у Василисы судорожно сжалось, и она снова потянулась к мужу.
Она мчалась прочь от этого места, прочь от дэйна, Грехобора, Василисы, прочь от воспоминаний. Прочь от себя.
Слепой дождь бил по лицу, смешиваясь со слезами. За что ей это? Зачем? Она девять лет мучилась, пыталась убежать от себя, от прошлого. Девять лет безжалостно вырывала из памяти все, что было связано с ним, и все напрасно! Один взгляд, и понимание накрыло волной: она его любит. Несмотря ни на что. Любит. Все еще любит.
Повитуха споткнулась и рухнула на мокрую мостовую. Рыдания сотрясали худое тело. Не было сил подняться. Ничего не хотелось. Только лежать здесь в канаве. И здесь же умереть. Или хотя бы забыть. Навсегда. Но воспоминания упрямо возвращались к тому времени, когда он был рядом. За что?
— За что–о–о? — глухо прорыдала она, уткнувшись лбом в сырую мостовую.
А спину десятками холодных плетей хлестал и хлестал дождь.
Она увидела их, когда ей было одиннадцать. Два брата шли рядом. Маг и послушник, который скоро должен был стать дэйном. Такие похожие и такие разные. Один спокоен, второй отчаянно жестикулирует, что–то рассказывая. Она подбежала ближе, и уставилась на них, как на диковину.
— Вы братья? — зачарованно глядя то на одного, то на другого спросила девочка. И тогда… он улыбнулся ей и кивнул. А Мили отчего–то своим детским умом поняла, что ни один юноша на свете сможет с ним сравниться. Он был… самым лучшим!
Милиана бегала за Йеном и Волораном всюду, засыпая вопросами, жадно заглядывая в глаза. Неразлучная троица…
Потом Волоран стал бывать с ними все реже, а Мили все чаще оставалась с Йеном. Год, другой, третий…
— Милиана… — Йен смотрел на нее виновато. Она даже не поняла, почему. Неужели о чем–то догадывается? — Мили…прости.
