Сидячих мест было всего несколько, видно, исключительно для особ, приближенных к императору в число которых попала и Лена. Нормально. Ничего не объявляя и не объясняя, дал всем понять: вот Светлая, извольте почитать, а вот ее каприз в виде моего публично поротого шута, пусть забавляется, а барон, ежели чего, за ним присмотрит, чтоб он никого не обижал… или чтоб его не шибко обижали.
Королева наклонилась к ней.
– Ты довольна своей комнатой, Светлая?
– Да, спасибо, там очень хорошо.
– Мне она тоже нравится. Там, может быть, скромно, но так уютно… Скажи, в чем ты нуждаешься? эти мужчины никогда не подумают о мелочах, так необходимых женщине. Я пришлю тебе свою белошвейку и башмачника, но, может быть, нужно что-то еще?
– Нет, моя королева, там есть все нужное.
– Ночные сорочки? Белье? Платья? Ну вот видишь… И я прошу тебя, зови меня Рина. Я не твоя королева, и Родаг не твой король, пусть даже мне очень приятно это слышать, но истина дороже.
Лена кивнула. Никаких проблем. Рина так Рина. Ее не в королевском дворце воспитывали, даже не в президентском, поэтому особого почтения к чинам она не испытывала. Там, дома, президенты и прочие губернаторы были из другой жизни, а здесь пиетет выработаться не успел. Сильно помогало и то, что королева была на добрых пятнадцать лет моложе. Надо бы как-то разузнать побольше о статусе Светлой, чтоб слишком громко в лужу не плюхнуться, но вот как? Маркус как-то очень уж пристрастен, Карису лучше продолжать благоговеть, а шут, похоже, больше интересовался не мистическими Странницами и их невнятными целями и мотивами, а реальностью окружающей жизни.
Во время выступления менестрелей Лена поняла и скудость инструментарного ассортимента, и отсутствие балета вкупе с оперой и все такое прочее. Незапомнившиеся названия оказались вариантами лютни, скрипки и гитары, разве что с большим количеством струн и с божественным звучанием. То, что при некоем воображении можно было принять за многострунную лютню, в руках менестреля ухитрялось звучать струнным оркестром. Не меньше чем квинтетом. Какая опера – в опере и хором поют, а этот голос слушать можно только соло. Ангелы – вороны каркливые. Паваротти – алкаш, орущий из подворотни «Ой, мороз, мороз». Пласидо Доминго достоин только смахивать пыль с башмаков этого юноши. А великой Монсеррат – удавиться на корабельном канате, потому что простая веревка ее не выдержит. Баскова же, случись вернуться домой, Лена бы пристрелила лично из рогатки. Тухлым яйцом и гнилой помидориной.
Из-за одного воспоминания о попсе Лена просто сгорала со стыда. От вспоминавшихся текстов песенок становилось дурно, потому что здесь звучала не только божественная музыка, но и прекрасная поэзия. Хоть бы одна рифма кривая, хоть бы в одном месте сбился ритм или порядок слов был неудобовоспроизводим. Один менестрель пел без музыки – с ума сойти было можно от звуков этого голоса, а когда он умолкал, пела его десятиструнная скрипка, да так, что Ойстрахам с Коганами руки повыдергивать, чтоб инструмент не поганили.
Благодарили музыкантов так, как привыкла Лена, – аплодисментами, и она тоже стесняться не стала. Когда концерт, если это можно было назвать концертом, кончился, не хотелось ни говорить, ни слушать. Стал понятен смысл выражения «услышать – и умереть». Но пришлось какое-то время провести в зале, придерживаясь придуманного шутом стиля: выслушивала, кивала и проходила мимо, а Маркус как-то не располагал к попытке их догнать. Король поинтересовался, хорошо ли они устроились, и всячески выказывал свое почтение, не удостаивая шута даже мимолетного взгляда, да и на Маркуса особого внимания не обращая. Что ему, правителю огромного королевства, мелкопоместный безземельный барон?
Уйти удалось только после того, как зал покинула королевская чета. Шута больше не задевали, но смотрели, мягко говоря, без приязни, и ясно было, что сдерживает светское общество исключительно уважение к Светлой. Выражение лица шута Лена бы описать затруднилось. Ироничная готовность? Глумливая насмешка? Неуловимо оскорбляющий взгляд? Ох и попадет ему за эти тонкости…
Правда, когда они наконец добрались до своего углового помещения, Лена подостыла, да и чутошная улыбка шута была виноватой и даже где-то покаянной. В покаяние она, конечно, не верила, но подумала: а легко ли ему было под этими взглядами… В итоге она только стукнула его ладонью в лоб, а он рухнул, будто его кувалдой огрели и еще левой ногой подрыгал, умирая. Падал он, надо сказать, красиво – полная иллюзия настоящего падения, только в последний момент сгруппировался и мягко приземлился на пятую точку и тут же вольготно разлегся на полу. Вот, кстати, тоже вид искусства – мозаичный пол.
– Как тебе наши менестрели? – поинтересовался шут, приоткрыв один глаз. – Неплохо, да?
Лена обозвала его дураком и решительно ушла в свою комнату, услышав, как задвигает засов на входной двери Маркус. День выдался тяжелым. Насыщенным. Ей-богу, топать по чавкающей грязи или стареющей горной козой скакать по камням было легче. Бессонная ночь – ведь все трое глаз не сомкнули. Стресс из-за ареста. Придурок гвардеец с садистскими наклонностями. У мужчин – отчего-то крайне неприятное заглядывание в глаза мага. Кайф от ванны. Здоровенный стакан вина за обедом. Изумительный концерт – тоже ведь своего рода стресс, хотя и приятный. В общем, очень хотелось в кровать. Лена попыталась расстегнуть пуговицы на спине.
– Погоди, – тихонько попросил шут. Чуть заикой не оставил. Лена резко повернулась, но ничего не сказала. Лицо у него было какое-то особенное. – Как ты думаешь, почему я попросил тебя надеть это платье?
Лена заглянула в зеркало.
– Потому что оно красивое и мне идет.
– Оно тебе очень идет. Но если бы ты знала, как мне хотелось его с тебя снять…
Иногда он передвигался так быстро и неуловимо, что Лена не успевала заметить. Вот и сейчас он оказался перед ней, завел руки ей за спину и неторопливо продолжил расстегивать пуговицы. Лена почувствовала, что цвет лица у нее опять меняется в сторону плебейского. Он же мечтал принять ванну и оказаться в кровати с чистым бельем – и с ней. А так не бывает. Не бывает.
– Что не так? – насторожился он. – Лена?
Она промолчала, даже в глаза ему смотреть не стала. Что можно было сказать? Не может он мечтать о ней. Ни в каком виде.
Шут постоял несколько мгновений, потом решительно отвел ее к кровати, усадил и сел рядом, не выпуская ее руки.
– Ну объясни мне, что такое?
– Я уже объясняла.
– Ну объясни еще. Сухо, по пунктам, без эмоций. Я дурак, но, может, со второго раза пойму.
– Будет тебе по пунктам. А ты слушай и, пожалуйста, сухо и по пунктам опровергай. Тебе тридцать три года. – Шут кивнул. – Ты и выглядишь на эти тридцать три. – Он снова кивнул. Глаза были внимательные-внимательные и мерцающие, словно темные крапинки в них светлели и перемещались. – Мне тридцать восемь, скоро тридцать девять. И я выгляжу на эти самые тридцать девять. – «Угу», – согласился шут. – Ты, может, и не красавец, но мужчина чертовски привлекательный. – «Ага, знаю», – признался он. – А я, хоть и не уродка, но совершенно банальная и неинтересная женщина без признаков красоты. – «Ну да», – кивнул он. – Ты прекрасно сложен и прекрасно двигаешься, а моя фигура не то что не идеальна, но и вообще… не очень. – «Не очень», – вздохнул шут. – Я к жизни не приспособлена, а ты умеешь все на свете. – «Угу, верно». – Ты образован и умен, а я хоть и не круглая дура, однако совершенно заурядна и неинтересна.
