— Я никогда не думала, что жить так больно, — рука Коннован сжимает покрывало, — умирать больно, особенно если тебя убивают долго… просто потому что нравится смотреть, как ты умираешь. Меня никогда не убивали так, чтобы убить. Володар, он… я была нужна ему и знала это. В бою другое, здесь же… страшно. Зовешь на помощь, а никто не приходит. И сейчас никого. А солнце не белое, красно-желтое и горячее… я думала, что умру, но живу.
Закрыв глаза, Коннован спросила.
— Скажи, как я выгляжу? Только честно.
— Честно… ну, не слишком хорошо.
Если совсем честно, то выглядела она ужасно, глубокие язвы, переплетенные темными уродливыми рубцами, слипшиеся волосы, уже не белые, а желтоватые, похожие на выжженную солнцем траву, и этот беспомощный затравленный взгляд. Каждый раз, когда кто-то заходил в палатку, к счастью подобное случалось нечасто, Коннован вздрагивала.
— Что весьма и весьма закономерно, — прокомментировал Голос. — Если бы с тебя сняли шкуру, то ты бы тоже нервничал.
Фома согласился, в последнее время он часто соглашался с Голосом, а тот по молчаливой договоренности объявлялся не слишком часто.
— Выходит там, снаружи, два года прошло? — некоторые ее вопросы ставили Фому в тупик, не столько своей сложностью, сколько неожиданностью. Недавно о внешности говорила, а теперь о времени, но Фома отвечает.
— Даже больше.
— Значит, я не справилась… всего-то два месяца было, и я не справилась. Я никогда ни с чем не справлялась. А два года — это много? Ну, для людей?
— Много, — Фома помнил каждый день из проведенных в лагере, они похожи друг на друга и в то же время разные, с каждым прожитым днем надежды становилось все меньше, а отчаяния больше. Коннован, облизав губы, которые тут же распухают капельками крови, замечает:
— Да-ори воспринимают время иначе… я надеюсь.
Рубеус
Мика, забравшись с ногами на кровать, раскладывала бумаги из одной стопки в две. Наблюдать за ней было приятно, движения плавные, но быстрые, отработанные до автоматизма.
— Господи, как же мне все это надоело, — очередной лист Мика положила в левую стопку, ту, что поменьше, значит, документ достаточно важный, требующий дальнейшего изучения. — Ну скажи, когда это закончится, а?
— Наверное, никогда.
— У меня шея затекла, и плечи. И голова болит. — Мика, не глядя выдернула из волос шпильки, черная тяжелая волна рухнула вниз, скользнула шее, плечам, рассыпалась на отдельные пряди. — И вообще я устала.
— Отдохни.
— Отдохнешь тут… вот собрать бы бумаги, да костер разжечь. Или хотя бы в мусорное ведро… А ты опять куда-то собираешься? Далеко? — Мика, повернув голову, любуется собственным отражением в зеркале.
— Волчий перевал.
— Опять?
— Опять.
— А без тебя никак? Извини, может, я ничего не понимаю, но какого лешего ты все делаешь сам? Что, поручить некому? Лют есть, Дик…
— Ты.
— Я? — Мика недовольно хмурится. — Я — не воин и не хочу им становиться, я лучше с бумагами… — в доказательство своих намерений Мика, схватив не разобранную кипу бумаг, прижала ее к груди. Действительно, Мика — не воин. В отличие от Коннован.
Коннован умерла. Думать о ней больно, не думать — невозможно, потому что в случившемся виноват он и никто другой. Сначала струсил, потом предал. И какие бы благие намерения не стояли за этим предательством, они ничего не меняли. Чем больше времени проходило, тем острее становилось чувство вины.
— Опять? — Мика подходит и, присев на подлокотник кресла, ласково касается волос. — Снова думаешь о…
— Не надо, — Рубеус благодарен ей за участие и желание помочь, но сама Мика — часть совершенного им предательства.
— Какой же ты глупый… ну почему ты постоянно меня отталкиваешь? Разве тебе плохо со мной?
— Нет.
— Тогда почему? Ты ведь уходишь не потому, что на Волчьем перевале без тебя не справятся, а потому, что не желаешь оставаться здесь, со мной. Вот только не пойму, ты боишься меня или стыдишься? — игривые пальчики ловко расстегивают пуговицы рубашки, а черные волосы щекочут шею. — Скажи правду…
— Правду? Правда в том, что идет война, а Волчий перевал, единственное место, не прикрытое границей. — Рубеус встает, это похоже на бегство, но оставаясь, он обречен на проигрыш, и Мика прекрасно это понимает. Мика хохочет а, отсмеявшись, говорит:
— Все-таки боишься… какой же из тебя Хранитель, если ты боишься женщины?
На перевале холодно, впрочем, как всегда. Сам перевал — узкий коридор, выбитый в скалах, которые почти смыкаются над головой, оставляя свободным тонкую полосу темного неба. Потрескавшиеся стены, подкрашенные сверху тонким слоем снежного серебра, каменистая дорога и незримое присутствие Северного Пятна. Именно из-за этого треклятого Пятна в границе образовалась своеобразная дыра, и кандагарцы с воистину имперским упорством пытались эту дыру использовать.
Рубеус даже подумывал о том, чтобы завалить перевал, чего-чего, а взрывчатки в регионе хватало, но уж больно место неудобное, да и пятно рядом.
— Два дня кряду долбили, сил у них не меряно, — жаловался Лют, — подогнали полк и вперед. И на мины наши плевать, часть саперы сняли, часть взорвались… Нужно строиться, иначе ничего не выйдет. А Дик говорит, что строится нельзя, потому что склон неустойчивый, крепость может и не выдержать. Но если бы и вправду неустойчивый была, то камнепады бы случались, лавины, а тут ничего, как заговоренный, честное слово.
Лют хлопнул по гладкой стене, и каменная туша горы ощутимо вздрогнула. Но сверху не упало ни камня, ни снежинки. Странное место, Волчье, и Ветер сюда заходить отказывается.
— Эта дыра мне вот где уже сидит, — Лют черканул ребром ладони по горлу. — Никакого на нее терпения, и люди отказываются сюда идти, назначение на Волчий перевал сродни приговору, единицы выживают. И ведь главное, не понятно, чего Канадагар добивается, ведь всякий раз их выбивали, это тут не повоюешь, а с той стороны — у нас преимущество.
— Это пока преимущество, — Рубеус приложил ладонь к горе, гудит, дрожит, точно вот-вот рассыплется мелким камнем. Воздух пахнет порохом и кровью, а тел не видно, убрали уже, и Волчий перевал забавлялся запахами, перекатывая их от одной стены к другой.
— И волков тут нет, — неизвестно к чему добавил Лют.
А волков и вправду нет, и на перевал коридор не тянет, скорее уж на нору, прогрызенную мышью в головке сыра, правда нора эта длиной почти в пятьдесят километров, а ширина колеблется от двух до двадцати метров. С той стороны — Великая Империя Кандагар, с этой — Святое Княжество и Северный регион влияния. Официальная граница проходит где-то посередине.
