— Как неловко… извините, — и сунул за пазуху поломанный веер Сю-юна.
Дэнеш молча наклонил голову, провожая глазами удалявшиеся носилки.
— Дэнеш, может быть, вернуть… — шепнул Эртхиа.
— Это невозможно, не видишь? — краешком брови Дэнеш повел в сторону У Тхэ. Вельможа вопросительно наклонил голову.
— Владыка Солнечного престола выражает уверенность в том, что ваш слуга должным образом станет служить его царственному брату, — не моргнув глазом, объяснил Дэнеш.
— В этом не может быть никаких сомнений, — горделиво выпрямился У Тхэ.
— Вот видишь, — сказал Дэнеш, переведя его слова для Эртхиа.
День прошел в трудах, ставших привычными: подносили воду умирающим, закрывали тусклые глаза мертвым, переходили со ступени на ступень, обходили улицу за улицей.
— Она одолела, — сокрушался Илик.
— Мы не оставили их умирать в одиночестве, — напоминала Атхафанама.
Они ночевали, где придется, под любым кровом, оказавшимся поблизости, ведь хасса побуждала свои жертвы выбираться наружу в поисках воды, и улицы были страшны, а дома — пусты. Ноша их была невелика: кувшин и медная чашка у Атхафанамы, кувшин и медная чашка у Илика. Все остальное из необходимого они находили в домах и брали, не стесняясь, ибо принявший последний вздох умирающего причисляется к его наследникам. И были они наследниками всему городу. Только одно еще носил с собою Илик, котомку с инструментами и снадобьями, никому теперь не нужными в Аттане, потому что пришла хасса — и как не бывало других болезней.
Случалось им ночевать в лачугах, случалось — в богатых купеческих домах, так же оставленных обитателями.
— Запишу, что от хассы не отсидеться за стенами, — сказал Илик, со дня на день откладывавший необходимый труд. — Если успею.
— Садись и пиши, — сказала Атхафанама.
Они как раз устраивались на ночлег на кухне большого дома поблизости от базара. Как днем они не различали, кто врач, кто царица, кто кому должен прислуживать и подчиняться, так и в час отдыха не различали мужской и женской работы. Вдвоем открывали кладовые, разводили в очаге огонь, возжигали куренья — если находили, — готовили ужин (что попроще да побыстрее, а если что находили вяленого, съедали холодным, запивая подогретым вином). Мыться не пошли к водоему, непременному в саду такого большого дома. По опыту знали, что найдут там. Но в кухне оказался почти доверху наполненный высокий каменный кувшин. Так почти всегда бывало: хасса лишала памяти и разумения, и покидали дома в поисках воды, которой и дома было вдоволь. Раздевшись до пояса, они по очереди лили друг на другу на плечи подогретую воду, и не было между ними стеснения, потому что оба пережили уже свою смерть, а разве покойник стесняется тех, кто его обмывает? Шлепая босыми ногами, оставляя за собой мокрые следы, пошли искать по дому одежду. Атхафанама поднялась наверх, в женские покои. В комнате одной пол был застелен не аттанским ковром-стригунком, а плотно сбитым цветным-узорным войлоком. Колыбель пустая стояла у разворошенной постели, а рядом на ковре — груда одежды: длинные вышитые на груди рубахи, безрукавки с нашитыми монетками и золотыми бляшками-уточками. И полосатые платки, и носки шерстяные, вязаные узорно — все дорогое памяти, из тех счастливых времен, когда милый Ханис был всесильным богом, пусть изгнанником, но не пленником уже — и еще не запредельно чужеродным, от кого не родишь… И Ханнар, бедная, еще не крала чужого мужа и не обрекала на смерть своего. И Атхи, бедная, луну за луной провожала, надеясь, что уж в следующую…
Вот когда царица повалилась на колени, зарылась головой в тряпки и завыла.
Илик прибежал, надавал царице оплеух, натянул первую попавшую в руки рубаху, отпоил вином, отругал, обнял и укачал, как маленькую.
Но она не стала спать, сказала, что голодна, и потащила Илика опять в кухню, по пути закатывая рукава, велела ему не мешать, сидеть тихо, а лучше заняться делом, пусть все умерли, что же, им и самим умирать, но пока они живы, и почему бы им напоследок не поесть, как людям, кто по ним тризну справит? А Илик пусть садится у огня и пишет — неужели в купеческом доме не найдется пергамента для записей? Все нашлось, Илик наполнил чернильницу, перепробовал каламы, устроился у очага — и закипела работа. Он сосредоточенно и торопливо писал, она металась по кухне, шипели и плевались горячим жиром сковороды, бурлило в котле, исходили паром горшки, стучал нож, ворчала Атхафанама, переворачивая сосуды для хранения пряностей — попробуй разберись в чужом хозяйстве!
И прямо в разоренной кухне они уселись за трапезу, и ели, как ни разу не ели в эти дни — сколько их было? — смакуя каждый кусочек, каждый глоток, переглядываясь и пересмеиваясь, перешучивая и передразнивая друг друга, с легкой душой, и опьянев, Атхафанама залилась смехом, и запела, и пошла плясать, прищелкивая пальцами и побуждая Илика стучать по горшкам и подпевать ей. Илик дождался, пока она утомится, отвел ее в чью-то пустую опочивальню, уложил и укрыл, а сам вернулся к очагу и продолжал свой труд.
Утром Атхафанама пришла в кухню, так и не решив по пути: просить ли ей прощения или самой пристыдить Рукчи, что позволил ей выпить столько. Поэтому стала тихонько на пороге: увижу, в каком он настроении — так и речь поведу.
А Илик, глядясь в начищенный котел, скреб острым лезвием подбородок, и одна половина лица его, обведенная мыльной каймой, была гладка, как всегда, а с другой он сбривал короткую щетинку.
Атхафанама ахнула и схватилась за косяк. Она-то думала, что уж ее-то ничем не проймешь. И вот тебе на… Ни в Хайре, ни в Аттане мужчины подбородков не оголяли. Стыднее этого могло быть только… ну если бы Атхи в родном Хайре вздумала ходить без покрывала. Или хотя бы платком лица не прикрыть — будь она аттанкой.
Илик обернулся на ее ах. Улыбнулся, пожал плечами.
— Я ду-умала… Я думала, у тебя не растет борода… еще…
— Растет, — отозвался Илик без тени смущения. — Подожди, закончу — расскажу.
Атхафанама, пряча глаза, юркнула к очагу, раздула угли, от смущения неловко застучала посудой.
— Поедим, тогда расскажешь.
— Нет уж, — сказал Илик, убирая нож в котомку. Оплеснул лицо водой, вытер полотенцем. — А то ни ты, ни я есть не сможем. Ты — от непонятности, а я — на твои муки глядя. Спешить нам некуда уже.
Атхафанама подумала и согласилась.
— Видишь ли, царица, я — джаит. Жил в той местности, откуда я родом, человек по имени Джая, и было это давно. Не знаю, для твоих ли ушей эта история. Не смутит ли тебя рассказ о человеке, от которого даже родные его отреклись из презрения к нему. Он был так красив, что рука врага его удержала занесенный меч, и вместо того, чтобы быть убитым, он был ранен и пленен. И тот, кто пленил его, сам стал его пленным, а это был царь. Много тогда было царей в Аттане — давно это было. Каждая долина была тогда царством, и каждый холм — княжеством, и, как водится, воевали между собой, пока один из царей не усилился и не одолел остальных, и осталось последнее княжество непокоренным, и Джая был оттуда, княжеского рода, и стали его родные ему врагами, а тот, кто был врагом — стал господином его сердца. Ну что, царица? Рассказывать ли дальше?
