Русоволосый дернулся, рука его замерла на взлете. Несколько мгновений тонкие губы кривились так, что судорога пробегала по давно небритой щеке. Потом он выплюнул:
– Прочь с дороги, мразь!
Кровь бросилась тьяльцу в виски.
– Это я-то мразь?!
Его клинок рванулся вперед, скользнул вверх по нагруднику всадника и замер в опасной близости от кадыка.
– А ну руки! – воскликнул Кирсьен, упреждая движение конника, который потянулся к висевшему на боку мечу.
– Ты как смеешь? – задохнулся русый. – С дороги! Я – лейтенант Жоррес дель Прано! Четвертый пехотный полк одиннадцатой армии!
– А я – лейтенант Кирсьен делла Тарн, гвардия Аксамалы! – непонятно зачем выкрикнул тьялец. Офицером гвардии он давно перестал себя ощущать. Равно как и позабыл о дворянстве. Но сейчас наглого выскочку следовало ошеломить, сбить с настроя: я – начальник, ты – дурак. Слишком это знакомо. Пренебрежительное отношение к простонародью, излишне завышенная самооценка, восхищение военными в общем и офицерским корпусом в частности.
– Как?.. – У пехотного лейтенанта отвалилась челюсть. Еще чуть-чуть и он порезался бы о меч Кира.
– Молча!
Русый кивнул. Потом вдруг лицо его озарилось радостной догадкой.
– Гвардия здесь? Нам пришла подмога?
– Нет! – жестко ответил Кир. – Гвардии больше нет. Слышал, что в Аксамале вышло?
Лейтенант затряс головой:
– Нет. Не верю. Не может быть. – И без всякой связи с предыдущими словами воскликнул: – Нам нужна помощь. Армия разбита. Мы не смогли удержать проклятых карликов. Они – звери… Жестокие, беспощадные звери, алчущие нашей крови. Помоги мне, гвардеец! Со мной обоз с ранеными.
Его сетования на жестокость дроу выглядели так жалко, что Кир почувствовал презрение.
– Подождете! Здесь все спасаются! Чем вы лучше других? – Он махнул рукой в сторону прислушивающихся к их разговору беженцев.
– Мы сражались за них! – запальчиво воскликнул дель Прано.
– Дерьмово сражались, сынок! – сурово прозвучало у Кира за спиной.
Парень обернулся.
Бледный, как смерть, Кулак опирался железной рукой на переднюю луку. На здоровую левую он намотал поводья. Глаза кондотьера полыхали недобрым огнем. А в уголке рта запеклась кровь.
– Как ты смеешь? Да мы… Да у нас… С нами сам генерал Андруччо делла Робберо! – пискнул лейтенант.
– И что с того? – пошевелил Кулак седой косматой бровью. – Где ваша армия?
– Армия разбита! А генерал…
– Разве твой генерал не бежит вместе с прочими трусами?
– Ты как смеешь?!
– Заткнись лучше, сопляк, – беззлобно посоветовал Лопата. Он подошел, стал у правого стремени кондотьера, придерживая на сгибе локтя заряженный самострел.
– У вас был выбор, – сурово продолжал Кулак. – Вы могли умереть, но не отступить. Это страшно, но это – путь чести. Вы могли, отступая, помочь спасаться всем этим людям, защитить которых не сумели. Это – путь искупления. Но вы предпочли позорно бежать, спасая свои шкуры, разгоняя простых людей плетками. Конечно, они же не из рода делла Робберо или дель Прано! Чернь. Быдло. Грязь под ногами. И это – путь презрения.
– Неправда… – проблеял офицер.
– Правда!
– Генерал не мог сражаться!
– Ему не надо сражаться. Он должен командовать. И напоминать офицерам и солдатам о присяге. Он не захотел. Или не смог. Но это – одно и то же.
– Ты не имеешь права… Да кто ты такой? – Лейтенант едва не плакал. – Кто?!
– Я? – Кулак почти незаметно усмехнулся. Скорее даже, просто пошевелил усом. – Я – обычный кондотьер. Не знатный и не знаменитый.
– Наемник?
– Да. Но если хочешь нанять меня для охраны твоей драгоценной особы, вынужден тебя разочаровать – не выйдет. Я не наймусь к тебе даже за все деньги семьи дель Прано. Даже по личной просьбе твоего папеньки, господин лейтенант. Если не изменяет память, начальник стражи Аксамалы? Не так ли?
Русоволосый кивнул с недовольным видом:
– Отец не станет просить за меня. Мы в ссоре.
– Это ваше дело.
– Да. Это наше дело, – послушно повторил молодой офицер.
– Значит, занимайте очередь за всеми этими селянами, – подвел черту в разговоре кондотьер.
– Но генерал…
– Вот пусть он придет и попросит меня пропустить его перед стариками, женщинами и детьми. Тогда и поговорим.
Жоррес дель Прано молча развернул коня и, ссутулив плечи, шагом поехал прочь от переправы.
– Трусы! – Кир сплюнул под ноги.
– Не суди их слишком строго, Малыш, – устало проговорил кондотьер. – Дроу есть дроу. Чтобы противостоять им, нужно быть таким же злым, беспощадным и отчаянно храбрым. Граждане империи стали в последние годы слишком мягкотелы и слабы. И генералы, и лейтенанты, и солдаты… – Он вздохнул. – Не обижайся, хорошо?
– За что? – устало удивился Кир.
– За мягкотелых лейтенантов.
Предводитель наемников потянул повод, разворачивая коня. Жеребец заартачился, напуганный, скорее всего, царящей вокруг суетой. Задрал голову, показывая длинные зубы. Кондотьер ударил его шпорами, передернул трензель… и вдруг побелел и начал заваливаться набок.
Кирсьен бросился поддержать командира, но Лопата опередил его, подхватил под колено, выровнял в седле. Витторино подскочил с другой стороны, поддержал, взял коня под уздцы.
– Эй! Ты чего?
Кулак не отвечал. Смотрел на них невидящими глазами. На бороду стекла тоненькая алая струйка. Так его и довезли до сторожки – шагом, бережно поддерживая с двух сторон.
В воздухе ощутимо висело предчувствие беды.
Полосы облаков, подсвеченные закатным солнцем, мчались над кромкой далекого леса. Спешили туда, где угадывались в туманной дымке невидимые пики Туманных гор.
Серые воды реки рябили от мелких капель косого дождя, начавшегося ночью, слегка утихшего к обеду и вновь разошедшегося к исходу дня.
На левом берегу оставалось не больше десятка телег, и мужики рассчитывали перебраться дотемна. Особняком сгрудились армейские повозки – десяток, не больше. Их сопровождали человек пять измученных пехотинцев с перевязанными руками, ногами, головами. На передках тоже сидели легкораненые. Те, кому досталось сильнее, лежали вповалку на возах. Их даже никто не снимал на ночь. А зачем? Лишний раз раны теребить?
После крутого разговора с кондотьером солдаты не пытались силой прорваться на правый берег, не стремились и давить на жалость. Терпеливо ждали, когда иссякнет поток мирного населения.
Генерала наемники так и не увидели. Даже издали. То ли взаправду страдал от тяжелых ран и не вставал, то ли переоделся в солдатскую форму, чтобы не сразу убили, случись какая заваруха. Это предположение высказала Пустельга, относившаяся к армейскому командованию с еще большим презрением, чем Кулак.
