Что ты, златоглазка? Или это — потому, что бросили тебя, даже не перевязав, не пожалев, не покормив… Может, ты есть хочешь?
Поднялся, и испугался уходить от нее. Сам не знаю, почему. Сел на место. Осторожно тронул черный в коричневых разводах лоб. Горячий. Это хорошо или плохо? Не трогал ведь я вас раньше, зверь, не знаю…
Присутствие за спиной. Обернулся. Ястреб.
— Мяса нам принеси, — само сказалось, — Авось ноги не отвалятся.
Остальные — ладно, но он-то! Ведь это — рахр Легкого Ветерка, все, что от нее осталось…
— Вам? — брови Ястреба вздернулись, — Сейчас.
И ушел. И принес мяса. Чуть обжаренной, с кровью, печенки. И еще довольно долго торчал рядом, наблюдая, как я засовывал в зубастую пасть по малюсенькому кусочку и растирал о жесткое роговичное небо.
Ешь, златоглазка. Ешь. Надо есть. Вяло сглотнула. Умница. Давай еще… Глаза мутные. Мертвые. Смертью веет от тебя, зверь. Не уходи, спаситель мой. Не все тебя бросили. Я вот тут, видишь? Чуешь меня, златоглазка? Ну, чужак, ну, глупый, но вот он я, здесь. Слышишь, зверь? И прилег около. Чтобы чувствовала рядом — живое. Само получилось, что голова рахра оказалась возле плеча моего. А потом мощный лоб уперся в ключицу мне, и…
Перерубленная шея…
Легкий Ветерок.
Ангала, сестра…
Кровь, кровь хлещет, вино красное, весь пол, алое, алое, не свернувшееся, это — моя кровь, моя, моя жизнь выплескивается мощными толчками, умираю — я…
Я падал, падал, падал, в пропасть без дна и названия, летел, кувыркаясь, рвал легкие хрипом, потому что на крик дыхания не было, не было, не было, я умирал, я валился во Тьму, но умирать было нельзя, нельзя, нельзя, нельзя нам умирать сейчас, кровь зовет, кровь требует крови, мы должны жить, жить, должны. Мы.
Рассветная туманная муть. Лицо. Абсолютно незнакомое смуглое женское лицо с черными глазами.
— Ренхе ассаэро! — кричит женщина, и я — понимаю.
"Они вернулись". "Они" — это мы.
И — узнаю женщину. Это — Трилистник. Просто вместо обычной непрошибаемой невозмутимости она совершенно ошарашена.
— Жрать, — выталкиваю с третьей попытки — пересохло все… — Жрать хотим.
— Агр-р, — вторит Йерр.
Йерр?
Йерр. Ее зовут Йерр. Моего рахра.
И нас кормят, кормят, кормят, а мы все жрем и жрем… А потом засыпаем. А к вечеру просыпаемся.
Народу вокруг — тьма тьмущая. Все хотят смотреть на "Инассара".
А Трилистник говорит, что съест свои сапоги, но не понимает, как такое могло случиться, и пристает:
— Что ты чувствовал? Что было? Как было? Говори, вес… Говори. Пожалуйста.
Язык Без Костей дразнит ее, а Ястреб разгоняет зрителей. Люди отходят подальше, за ними — и рахры.
Мне, черт побери, и самому интересно, что произошло, и я спрашиваю. Ястреба, который как-то странно на меня смотрит.
— Старшие говорят, такое может быть. Чтобы рахр стал "мы" с другим, когда его "мы" погибнет. Но раньше такого не было.
— Долго. Поколений десять, — встревает Трилистник.
Я ничего не понимаю, и мне говорят:
— Ты поймешь, Инассар. В Гэасс-а-Лахр. Мы скоро уходим. В Аххар Лаог. Домой. Ты — с нами.
— Я? В Холодные Земли? Чужак?
— Ты — не чужак, Инассар, — качает головой Трилистник, — Ты — Безумец.
— Сама такая, — фыркает Язык Без Костей, — Безумец — плохое прозвище. Пусть придумает другое.
— Я — Тот, Кто Вернется, — опять само выскочило.
— Тот, Кто Вернется, — говорит Ястреб.
— Тот, Кто Вернется, — повторяют Трилистник и Язык Без Костей.
— Тот, Кто Вернется, — шорохом расползается от нашего костра.
И только тут до меня доходит наконец, что холодноземцы приняли меня.
А лапы у Йерр срослись за две недели…
Снова мы не вместе, девочка. Снова мне пришлось уехать. Да еще повесил на тебя переезд… В твой "маленький дом в лесу". Теперь я буду приходить в Орлиный Коготь только не с пустыми руками…
Я скоро вернусь. Совсем скоро, златоглазка моя. И больше уже никуда не поеду без тебя. Никуда и никогда.
Рыжая кобыла нервно фыркнула, переступила копытами. Она не понимает, почему мы сидим в кустах на перекрестке вот уже почти четверть. А мы ждем Паучьего племянника, рыжая. Ждем, чтобы понять, куда он поедет.
Мы ведь сейчас работаем его. Амандена Треверра. Мое "послание" адресовано — ему. Полвечера убил, чтобы настроиться. Разобрать по шагам, до движений, до удара сердца…
Мне трудно чувствовать его. Я привык быть — сам. Он — нет. Это немного сбивает, Учитель. Остается — пусть ничтожная — но вероятность иного поведения…
Я стронул его, и теперь ему — два пути. В Генет, за "хватами" или — к Пауку. Советоваться. И я поспорил сам с собой. На обойму тенгонов. Проверим, научил меня чему-нибудь мастер Эдаро, или я так и остался тупым воякой, не способным встроиться в подопечного. Вояка думает, что Паучий племянник поедет за "хватами", а ученик мастера Эдаро — что он побежит советоваться. Он ведь вырос под Паучьей лапой. Он не возьмет на себя принятие решения. Или — все-таки возьмет?..
Еще раз. Он увидел обрезанную прядь на трупе "самоубийцы", он понял, что первый и второй тоже уплатили долг крови. Он поговорил с Паучьим сыном. Но они оба привыкли оглядываться на Паука. Для них он — по-прежнему Большой Ведущий. И он поедет советоваться, господин советник…
Ага. Едут. Сам и — телохранитель. Под телохранителем — здоровенный серый битюг, хозяину и в стать, и в масть. То есть, конечно, хозяин битюга был не серый, а белобрысый. Большой Человек.
Жаль мне тебя, инг. Мало тебе должности няньки при Иргиаро и Альсарене Треверре. Теперь ты еще и опекаемого не убережешь. У меня все выверено, инг. Все взвешено. До мелочей и случайностей. Рыжая не подведет, обойдемся без Гнедыша.
Гнедыш нашел время охрометь. Всем хорош, скотина, но драчлив и задирист не в меру. Впрочем, он просто сделался похож на вздорную мою маску. Только и всего. Ухитрился сцепиться с кем-то в конюшне, лишился лоскута шкуры на плече и растянул сухожилие. Пришлось обзавестись рыжей кобылой. Хвала Сущим, что она подвернулась.
"— Лошадь мне нужна, приятель. Во как нужна. Срочно. Помоги, век не забуду!
Трактирщик размышляет, шевеля бровями, потом кивает:
— Пошли.
И ведет меня на конюшню.
— Гляди, служивый. Могу уступить вот эту. Или, если хочешь, вон того вороного.
— Дай-кося я их сперва опробую. Мне рысь надобна легкая.
— Пробуй, что ж. Пробуй на здоровьице."
Вороной мне не понравился. Конечно, конь крепкий, выносливый, видимо. Но — слишком тяжел. Неповоротлив. Маневренности ни на грош. А вот рыжая оказалась неплоха. Даже взяла довольно высокий барьер. Это на всякий случай. И обошлась она мне не очень дорого.
