И с этим нужно было что-то делать. Даже неукротимому Торварду Рваной Щеке требовалась передышка, и обстоятельства к тому располагали. Лето заканчивалось, и теперь ему полагалось бы съездить на торг в Винденэс, потом мирно отпраздновать дома осенние пиры, а зимой ехать по стране собирать дань, как все конунги Фьялленланда делают ежегодно. Но прежде чем предаться этому «отдыху», он хотел сделать хоть что-нибудь, чтобы обеспечить себе относительную свободу от проклятья. Один неплохой замысел у него имелся, но для этого нужно было еще раз отлучиться из дома.
– Ну еще один разик! Ну последний! – под дружный смех всего хирда умолял свою строгую мать Торвард конунг, стоя на коленях перед ее высоким сиденьем, будто мальчик, который очень хочет еще хоть разочек скатиться с горы, прежде чем возвращаться домой. – Ну очень надо!
– Нет! Я не позволю тебе снова покинуть твою старую мать безо всякой защиты! – непреклонно отвечала кюна Хёрдис. – Зачем я носила тебя под сердцем, рожала в муках, не спала ночей! Затем, чтобы ты вырос мужчиной и защищал меня!
– Но я быстро вернусь!
– Ты наверняка задумал какое-нибудь безрассудство! А все безрассудства, отпущенные тебе на этот год, ты уже совершил!
– Тогда одолжи мне парочку твоих! Ты-то весь год сидела дома и ничем не отличилась!
– Ха! И ты думаешь, что приличной женщине не хочется повеселиться?
– Если не отпустишь меня, не расскажу тебе, кто была твоя мать, – тихо, чтобы слышала она одна, произнес Торвард, снизу глядя ей в глаза.
Хёрдис нахмурила свои черные брови, которые сын унаследовал от нее, и наклонилась, заглядывая в его темно-карие глаза – точно такие же, как у нее.
– Я теперь знаю, кто она была, – почти шепотом продолжал Торвард. Эти поразительные новости он приберег на крайний случай.
Хёрдис с подозрением смотрела на «сына ведьмы», с которым все двадцать семь лет его жизни находилась в состоянии непрерывной войны и которого обожала с таким пылом, которого никто не заподозрил бы в этой вредной, злой на язык и насмешливой женщине. Но солгать он не мог – недаром же она родила своего единственного сына не от кого-нибудь, а от конунга! А о своей матери Хёрдис не знала ничего, поскольку рассталась с ней в возрасте восьми лет и очень смутно помнила ее лицо.
– И ты считаешь, что мне нужно это знать? – с сомнением спросила она.
– Очень нужно. Тебе понравится. Мне, по крайней мере, понравилось, когда я узнал. И очень жаль, что отец не успел. Он бы тобой гордился.
– Он и так мной гордился. Только никому не говорил…
Когда Торвард рассказал ей все то, что узнал в пещерах священной горы острова Фидхенн, кюна Хёрдис была так поражена, что долго молчала. А потом сказала:
– Поезжай. Хоть в Миклаборг. Должны же и тамошние люди хоть раз в жизни увидеть нечто действительно достойное внимания!
Из всех прочих о своем замысле Торвард рассказал только Сэле. Он не сомневался, что она оценит. Среди спешной подготовки к новому походу для нее он все-таки нашел время, и уже через день после возвращения, быстро оглядевшись по сторонам, толкнул дверь сенного сарая Хрута бонда. Летом, пока скотине хватало свежей травы, сараем, стоявшим в укромном месте, никто не пользовался, что составляло большое удобство. Вот только ехать сюда им с противоположных сторон было одинаково далеко.
Сэла уже была там и сидела на свежем сене на расстеленном плаще. Плотно прикрыв за собой дверь сарая, Торвард подошел и сел рядом с ней.
– А ребенок где? – Он огляделся.
– В Пологом Холме у Сольвейг. Она ведь тоже родила, ты слышал? И у нее молока хоть залейся, ей даже хорошо, что еще один есть. А у меня уже пропало.
Сэла не была создана для забот материнства, но, к счастью, у нее имелась старшая сестра, которая почти в то же самое время произвела на свет третьего ребенка (кстати, внука Эрнольва ярла).
– А я хотел на него посмотреть. Ну и ладно, – сказал Торвард и снял с ее головы белое покрывало, которое носят все замужние женщины.
Он не привык к ее виду в этом покрывале и с трудом узнавал свою подругу. Зато без покрывала она была совсем прежней, и Торвард с удовольствием запустил пальцы в ее светлые волосы, мягкие и пахнущие ромашкой, поцеловал нежные губы, не сразу, но все же ответившие ему. Сэла никогда не отличалась таким любовным пылом, как памятная ему Дева Тысячи Заклинаний, зато она любила его, а не свое удовольствие, от него получаемое, а это даже для страстного Торварда конунга было не менее важно. Он только теперь понял, как сильно скучал по ней – по той, в образе которой для него сосредоточился Аскефьорд. Он не задумывался о том, какого рода любовью он ее любит, но именно она, ее светлые серые глаза и многозначительный, немного насмешливый взгляд, для него сейчас воплощали истинное возвращение домой.
Когда она год назад выходила замуж, ему было просто не до нее. Этой свадьбы он почти не заметил, хотя для Аскефьорда это было весьма значительное событие. И сейчас первые ее поцелуи, забытое ощущение ее близости воскресили в его памяти все то, что было еще до проклятья, и показалось даже, что проклятья никакого и не было.
– Конунг, да ты никак собираешься обольстить замужнюю женщину? – с показным возмущением воскликнула Сэла, упираясь ладонями в его грудь и не шутя пытаясь оттолкнуть. Какие шутки – она могла бы прилагать все доступные усилия, а он бы даже ничего не заметил, поскольку был тяжелее ровно в два с половиной раза.
– Вообще-то у меня нет такой привычки, – вынужден был признать Торвард, не выпуская ее и продолжая жарко целовать в шею и в щеку, хотя Сэла старательно отворачивалась. – Но я совсем не против… если замужние женщины обольщают меня… Ну, солнце мое… Разве я уже не достоин того, чтобы меня обольстить?
– Я думала, ты все забыл! Перед отъездом ты целый месяц на меня даже не смотрел!
– Солнце мое, но я же тогда за себя не отвечал! Мне тогда больше всего хотелось на меч броситься – я очень старался, чтобы этого не сделать, и ни на что другое меня просто не хватало. Но ты-то неужели меня забыла? Солнце мое, я так рад тебя видеть! Ну, неужели ты меня больше не любишь?
Торвард целовал ее, словно хотел разжечь угасшие чувства, и довольно скоро преуспел. Сэла и в прежние годы не стремилась пополнять число его быстро сменяющихся подруг, но не устояла, поскольку, как никто другой, имела случай оценить его достоинства. Тогда, прошлым летом, после возвращения с Туаля, она была в таком восторге от него, что все прочее не имело значения: ни собственное намерение быть благоразумной, ни, тем более, такая ерунда, как людская молва. Сэла всегда была смелой девушкой и никогда не променяла бы такое счастье, как любовь Торварда, пусть даже краткую, на доброе мнение фру Халльдис из Орелюнда и старой фру Гудбьерг из Трирека. За прошедший год она, не имея о Торварде никаких известий, думала, что и для нее все прошло безвозвратно. Думала, что будет отныне жить, как живут все женщины, поглощенные заботами о муже и детях, – двадцать лет ведь уже, давно пора! Но сейчас, когда она снова увидела Торварда – его блестящие темно-карие глаза, черные брови, немного грубоватые, но открытые и оживленные черты смуглого лица, шрам на правой щеке, идущий от угла рта почти до заднего края челюсти, ощутила под пальцами его длинные волосы, – когда он так ясно показал, что помнит ее и что она нужна ему, все прежнее вспыхнуло в душе с новой силой. И напрасно она думала, что сможет его забыть.
