— Пф! — презрительно фыркнул воевода. — Тож мне, рать!
Его собственное войско было ныне вшестеро больше.
Сближались медленно, не доверяя друг другу. Уж больно беспокойно и опасно стало на Руси в последнее время — каждый встречный мог оказаться не врагом, так татём. Наконец, два войска остоялись в двух перестрелах друг от друга, и, завидев над встречной ратью стяг любечского головы Зарубы, Волчий Хвост вздохнул с облегчением и выслал навстречь любечанам махальных — звать на разговор.
Любечане шли со стороны Чернигова. Почто? — внезапная мысль обожгла, как удар кнута. И тут же Волчий Хвост понял, почто. Не Зарубиной ли помощью Слуд удержал город?
Съезжались воеводы всё же медленно и недоверчиво. Волчий Хвост поехал один, даже без верного Самовита. Каким-то невероятным чутьём он услышал, как вскинулись и чуть заскрипели в первых рядах приближающегося войска луки.
Заруба выехал навстречь с тремя окольчуженными кметями. Неужто боится? Даже одного — боится?
Заруба знал Военега Горяича в лицо и, признав, перепал и заполошно заметался — знал, видно, уже про «измену» и «воровство» Волчьего Хвоста.
— Охолонь! — хмуро рыкнул воевода. — И кметей своих не вздумай полошить. Ведаю я, что ты про меня слышал — перелёт, мол и взметень. Так?
Любечский голова недоумённо замер.
— А-а… — протянул он нерешительно.
— Не было ничего, — спокойно выговорил Военег Горяич. — Ни заговора, ни мятежа. Было дело тайное, самого великого князя слово и дело.
— Ну-ну, — недоверчиво сказал воевода, приходя в себя. — Басни сказывать мы все горазды…
— А ты сюда глянь, — перебил его Военег Горяич. Он полез пальцами в калиту и вытянул деревянную плашку, присланную от Владимира с вестоношей. Княжье знамено тускло блеснуло серебром. — Признал?
Заруба настороженно глянул и переменился в лице, весь покрылся бледностью. Одним движением он утишил готовых ринуться в драку кметей, подъехал ближе.
— Отколь идёшь и куда?
— Из Чернигова в Любеч.
— А что в Чернигове?
— Замятня была, помогали усмирить, — Заруба осёкся.
Волчий Хвост покивал, задумчиво оглядывая готовый к драке строй любечской городовой рати.
— Сколь с тобой воев? — спросил сухо.
— Две сотни.
— Вот что, Заруба, — сказал, ещё подумав, Военег Горяич. — Пойдём со мной радимичей воевать.
— С тысячью рати? — недоверчиво спросил Заруба, тож оглядывая сотни Волчьего Хвоста.
— Угу, — кивнул тот в ответ. — Только не с тысячью, а с двумя.
Любечский голова помолчал, кусая губы.
— Сколь у меня времени на размышление?
— Нисколь, — отрубил Военег Горяич. — Это приказ.
— Н-но…
— Волей великого князя! — рыкнул Волчий Хвост, стремительно свирепея. — Знамено видел?! Или тебе самого Владимира Святославича доставить?! Не подчинишься, телепень, — ныне же тебя звания твоего лишу!
Лишить градского голову звания мог только великий князь, но про это ни тот, ни другой как-то не вспомнили.
3
Межа владений северян, полян и радимичей проходит по невеликой речке Песчане — полперестрела в ширину, сажень в глубину, впадающей в Днепр пятью верстами выше Любеча.
На твоих редких перекатах радимские, северские и полянские ребята вместе ловили в детстве раков, купались в речных разливах и загорали, а с ними и грядущий воевода Ольстин Сокол.
Голубой туман плыл над буйной зеленью твоих садов, заволакивая тихие улочки весей, играли в потёмках гудки и сопелки, текли над рекой, переливаясь, песни. Играет мелкой рябью утренний ветерок. Ты плещешь волной на плоский песчаный берег, качаешь камыши и осоку. Хихикают в омутах русалки, а в тёмной чаще зовёт аукалка.
Окрасив в багрец край тёмно-синего неба, встаёт над тобой рассвет. Алеющая полоска зари ширится, и, если вслушаться умеючи, то слышно, как громогласно ржут в отворённых воротах вырия и звонко стучат серебряными подковами по золотой дороге огненно-рыжие и снежно-белые крылатые кони Дажьбога. Небо светлеет, становится всё прозрачнее и стекляннее, одна за другой, от восходной стороны к закатной меркнут и гаснут звёзды, небо из чёрного становится тёмно-синим, потом — лазурным и, наконец — ярко-голубым.
Ох, Песчана, недобрые в этом году рассветы…
Рать Волчьего Хвоста подвалила к Песчане на закате третьего дня, и, едва расставив сторожи и огородив стан рогатками, вои повалились спать. Но поспать спокойно им так и не удалось.
Всего через два часа на правом, полуночном берегу Песчаны поднялся шум, гам и конское ржание. Военег Горяич проснулся от шума и выскочил из шатра мало не полураздетым — без брони, но зато с нагим мечом в руке. А к нему уже скакали вестоноши.
— Радимская рать на том берегу, не иначе…
— По огням считать, так с тысячу будет…
— Самая бы доба сей час ударить на них, — уверенно сказал Заруба, что стоял рядом уже окольчуженный.
Волчий Хвост задумался — всего на миг. Твёрд не дурак, чтобы переть на Киев всего с тысячью воев — это раз. У страха глаза велики и там где дозорные его набранной с бору по сосенке рати углядели тысячу, там вряд ли наберётся больше трёх сотен. А ударить… может оно и самая доба, да только пока подымешь рать, на том берегу только малахольный не поймёт что к чему. Измотают в ночных стычках, благо они на своей земле, а там и Твёрд с главными силами подвалит… он может и сей час уже поблизости.
Нет уж, утро вечера мудренее.
За час до рассвета Волчьего Хвоста разбудил Самовит, необычайно хмурый и чем-то озабоченный.
— Вестоноша до тебя, воевода.
— Перуне Огневержец! — простонал Военег Горяич, садясь. — Ну кто там ещё?
Самовит уже исчез за пологом, а вместо него возникла разбойно-вихрастая голова Люта Ольстича.
— Лют?! Ты-то как здесь оказался, упырёнок?
— Отец прислал, — с готовностью затараторил парнишка. — До тебя, воевода, с важной грамотой.
— С какой ещё?..
Лют, наконец, пролез в шатёр весь и уронил за собой полог. В шатре враз стало темно — снаружи уже царил предрассветный полумрак. В ближней полянской веси уже истошно орали петухи.
— А, двенадцать упырей, — процедил Лют, нашаривая в темноте край полога.
— Не надо, — хмыкнул воевода, доставая из калиты кремень и огниво. Высек огонь и запалил стоящую на походном стольце лучину. Стало светлее.
— Давай свою грамоту.
Продавленные в бересте и натёртые углём угловатые резы резко бросились в глаза. Всего Волчий Хвост читать не стал, только выхватил из написанного главное и выронил свиток. Ольстин Сокол шёл к нему на помощь с тремя сотнями конных воев.
