— Медлить боле нельзя, — отрывисто говорил он. — Завтра или послезавтра сволочане доведут свой ров до ума, и, ясное дело, задержат у себя нечётное изделие, чётное же оставят нам… Поэтому я своей властью отдал приказ: сразу после прогона того солнышка, что с заплатой, отгородиться от них глухой стеной… Первые четыре ряда камней уже выложены…
Слушали его, поёживаясь. Знали, знали, к чему клонится дело, давно знали, и всё же обдало холодком, когда про стену-то услышали… Всё, стало быть! Отрежешь — не приставишь…
— К первому пуску, — неумолимо продолжал Завид Хотеныч, — прошу отнестись особенно тщательно. Учтите, что второго примерного броска по причинам, изложенным выше, — не будет.
— Завид Хотениц! — встрепенулся Костя Багряновидный. — Да как зе мозно? Нузен бросок!.. Дазе два броска!..
— Нужен… — нахмурившись, процедил тот. — Не хуже тебя, Костя, знаю, что нужен. Но времени на пристрелку, повторяю, нет. Сборка нового деревянного солнышка — это ещё несколько дней, вернее — одна долгая ночь. Всё княжество теплынское, почитай, повымерзнет… Поэтому и прошу, Костя: целься в этот раз как можно точнее… Попадёте — награжу небывало. Тебя, Костя, золотой казной, а тебя, Кудыка, сразу назначу розмыслом. Ну, а промахнётесь… — Завид Хотеныч поднял острокостое, медленно оскаливающееся лицо. — А промахнётесь — тут уж и сами, чай, разумеете: не до наград станет… Быть теплынской земле Чёрной Сумеречью, ежели промахнётесь!
* * *
К тому времени алая клюковка паруса, увиденная издали Бермятой и Вражиной, прилегла к крутому бережку Мизгирь-озера, на коем возвышался златоверхий боярский терем. По сходням на причал взбежал чёрный вертлявый жених-грек.
— Ми, греки — цестны целовеки!.. — известил он, как обычно, и ликующе указал на крутобокий червлёный корабль.
Судно уже отвалило от пристани и, снова вскинувши парус, двинулось вполветра к устью Сволочи, увозя обещанный выкуп за невесту — запасные части к кидалу.
Встречали жениха торжественно. Не только боярин, но и сам князюшка теплынский Столпосвят вышел ему навстречу. Холопы, подхватив гостя под смуглы ручки, возвели его по лесенкам в горенку. Шёл, закатывая в предвкушении маслины глаз, да прищёлкивал беспрестанно языком — до того не терпелось чернявому вновь увидать боярышню, беленькую да пригожую.
В горенке, однако, заморский гость был сильно озадачен и встревожен, узрев среди толпы разряженных холопов стоящего по левую руку от невесты рослого синеглазого красавца в расчёсанных русых кудрях и щегольской однорядке, усыпанной пуговками чуть ли не до полу.
— Вот, Сергей Евгеньич, — покряхтывая, объяснил боярин. — Жалую вас, молодых, слугами верными: стольниками, чашниками, конюхами… Лучшего постельника, можно сказать, от сердца отрываю… Подойди, Докука.
Синеглазый красавец приблизился к боярину и махнул поясной поклон.
— Как мне служил, — грозно насупившись, продолжал Блуд Чадович, — так же служи и боярину Сергею с боярыней Забавой. Жить тебе довлеет в постельниках: стлать перины пуховые, складывать изголовьице высокое, самому же сидеть у изголовьица, играть в гуселышки яровчаты, потешать боярина с боярыней…
Заслышав столь странную речь, грек и вовсе смешался, но тут всколыхнулся и зарокотал насмешливо сам князюшка теплынский Столпосвят:
— Что приуныл, боярин?.. — обратился он к греку. — Али сомнение какое в душеньку запало? Да ты не пужайся, не пужайся за боярыню-то свою… Докука — он из волхвов, а там, сам знаешь, все таковы, что о женском поле уж и думать забыли… А постельник и впрямь славный: как заиграет на гуселках — поневоле, а заслушаешься…
Ненароком угодивший в бояре грек осторожно выдохнул и снова заулыбался, хотя смуглая рожа его по-прежнему кривилась от недоверия.
* * *
Заходящее солнышко расстелило розовые холсты по склонам, позлатило остроконечный свод, возведённый сегодня над починенным жертвенным колодцем, тронуло голые выпуклости идолов, вновь водружённых на тёсаные основания. Ниспавшее с неба обильное многодревесие нанесло греческим истуканам не меньший ущерб, нежели в своё время разящий обух неистового Докуки. Впрочем, хуже они от этого не стали…
Высокий рябой кудесник проводил довольным взором упряжку лошадей, влекущую к слободке последнюю связку тёсаных брёвен. Лениво опадала, розовея, над Ярилиной Дорогой поднятая за день пыль.
Вчера Соловью было сказано, что вину свою он искупил полностью, на славу поработав и лопатой, и кувалдой. Хотя, если вдуматься, в чём состояла его вина? Спустил в бадье Докуку взамен Кудыки?.. Да, но ведь именно благодаря этому его промаху обрёл Завид Хотеныч верного и смышлёного помощника, кстати, очень вовремя замолвившего розмыслу словечко за опального волхва… Хотя, с другой стороны, не Кудыке — так кому-нибудь другому в случай попасть. Была бы честь предложена…
Ну да не дорого начало — похвален конец. Уж на что не терпели когда-то слободские древорезы рябого кудесника Соловья, а ныне вон прослезились даже, узнав о его возвращении. Допёк, допёк их Докука, а с Соловьём-то оно как-то полегче вроде, попривычнее… Милостив Соловей: хотя и на работы выгнал — капище поправить, зато все тёсаные брёвна велел забрать в слободку и разделить по совести…
А главное, конечно: допросов не чинит и за блуд не карает. Нет, мужики, с таким волхвом чего не жить?.. Живи себе да радуйся!..
* * *
Отзвенели топорики на лесоповале. Всё было вырублено клином от Истервы до Варяжки. Задумчивый леший Аука сидел себе на крылечке да ковырял лапоток. Умильное времечко наступило для жителей бора. Охранять его ныне было не от кого. Вот выйдут у мужичков тёсаные брёвна, пожалованные им волхвами, тогда, конечно, нехотя, а встрепенёшься. Опять полезут мужички лес воровать…
Аука поднял голубенькие наивные глазки и ласково оглядел поляну. В кронах цокали белки. Ну да ещё бы им не цокать! Вчера Аука отыграл-таки их у соседа. И белок, и зайцев…
Курился над избушкой сизый хмельной дымок. За винцом, правда, в последние дни никто снизу не наведывался, да оно и понятно! Сейчас под землёй с этим строго — к первому пуску готовятся… А пройдёт первый пуск — глядишь, всё опять станет по-старому. Пейте жилы, пока живы…
* * *
А старый-то Пихто Твердятич — окреп, приосанился. Думали: продаст вскорости домишко, потратит денежку да и побредёт околодворком — милостыню просить. Ан, нет! То ли колдовать на изволоке[107] лет выучился, то ли в разбой ушёл, но только зажил вдруг дед припеваючи. Стряпуху нанял, мальчонку взял в прислужники, лошадку завёл, санки лубяные… В санках, правда, не ездил, да и куда? Разве что на торг — с такими же дедами покалякать! Так ведь едучи в саночках не больно-то и покалякаешь…
