И мне уже катастрофически не хватает привычных монотонных звуков за тонкими стенами, не хватает тошнотворного запаха, которым я теперь пропитана насквозь. Мне не хватает той жизни, которую я уже успела принять, образа Кесси-супергероя, с которым успела срастись.
В темных переулках, на первый взгляд кажется, что никого нет. Но это — иллюзия. И я слышу, как в нескольких метрах от меня щелкает затвор револьвера.
35. "Внутри каждого есть своя личная комната, — маленькая темная комната, — заполненная одиночеством"
Я не понимаю, как это происходит, но есть вещи, которые не должны касаться никого, кроме нас самих. Внутри каждого есть своя личная комната, — маленькая темная комната, — заполненная одиночеством.
И переступить чей-то порог этой пустой темной комнаты — значит нарушить все те моральные принципы, на которых мы привыкли основываться, вступая в этот мир. Отбирая у человека его одиночество, мы рискуем. Очень сильно рискуем.
Он же не отбирал у меня мою пустую комнату — он просто запер меня в ней и оставил мне в подруги одну-единственную лампочку, непонятно, по какому физическому закону, безостановочно качающуюся под потолком.
Я больше не чувствую одиночества. Нет. Просто одиночество — это я.
…
Лучше бы я не знала. Лучше бы не чувствовала.
— Опусти пушку, — еле слышно выдыхаю я, но все равно знаю — он услышит. Мое утверждение звучит с сомнением, но в реальности сомнений я не испытываю и даже страха не ощущаю.
— Ты была плохой девочкой, Кесси. — Его голос. Неизменный голос плохих парней. Где-то совсем рядом — только я не могу понять, где именно. Опасность, которая везде, которую нельзя определить простым набором чувств, которым обладаешь.
Но, помимо угрозы, в его голосе есть еще что-то. Что-то, похожее на насмешку?
Неожиданно раздается еще один щелчок, но уже с совершенно противоположной стороны. Я поворачиваюсь к источнику звука резко, почти одновременно с тем, как шум исчезает, так толком и не зародившись. Незнание убивает, незнание раздражает. В темноте ничего не видно, но нервы уже давно на пределе. Адреналин, это, кажется, называется. Когда падаешь-падаешь-падаешь в неизвестную пустоту, когда стоишь на краю, когда твой разум — на грани. Когда перестаешь отличать реальность от того, что когда-то придумала.
Его лицо появляется из темноты внезапно, будто вырастает из ничего, точно формируется, лепится прямо из этой самой темноты. Я не видела его несколько дней, но всего за какую-то сотню часов он успел здорово измениться: колючие небритые щеки, звериный оскал, еще более опасный, чем прежде, а еще какой-то легкий огонек безумия в глазах. Но важно не это. От него пахнет чем-то неправильно спиртным, точно он только и делал, что эти четыре дня без остановки пил всю эту дрянь.
— Да ты в жопу пьян, напарник. — Хочу сказать надменно, но получается вовсе не так — с сожалением.
Он приподнимает в усмешке левый уголок губ — правый так и остается опасно-неподвижным. Он казался бы безобидным, если бы не исходивший от него запах опасности, алкоголя. Если бы не зажатое в руке оружие.
Как какой-то фильтр, я поглубже втягиваю носом воздух. Он, похоже, замечает.
— Все вынюхиваешь, Кесси?
Мы разговариваем так, как будто я и не сбегала от него. Как будто это не за мной он сейчас пришел, чтобы воткнуть мне нож в спину. Мы разговариваем, как обычно. Бессмысленные вопросы, бессмысленные ответы. И даже когда он прав, я никогда этого не признаю. Он знает.
Мы просто. Разговариваем. Как будто стоим (лежим-прижаты…) у него в кабинете, у него в комнате, возможно, даже у него в постели. Будто ветер, дующий в лицо, — летит из открытой форточки из темно-синего стекла.
— В этом мире все построено на запахах. Бред, я знаю, но, тем не менее, это так. — Я пожимаю плечами, но в темноте — наверное — не видно.
— И как пахну я? — с весомой долей сарказма интересуется он, но едва понимает, о чем говорит — слишком много алкоголя циркулирует в его крови.
Я делаю вид, что не расслышала его вопроса.
Мы больше не разговариваем. Я даже не пытаюсь начать, хотя уже заранее знаю, что он, как всегда, вежливо предложит мне заткнуться. Всунет мне в рот очередную карамельку, в худшем случае — заставит меня замолчать насильно. Поэтому я и не нарываюсь, но и такое мое поведение ему, похоже, не нравится.
Я складываю руки под грудью и тем самым точно устанавливаю между нами невидимую стенку, через который даже пуля не пробьется.
— Ну, давай-давай. Скажи, какой я нахрен придурок. Скажи, что поступил чертовски нехорошо, когда решил сдать тебя обратно. Ты даже не представляешь себе, Кесси, насколько все получается запутанно. Это такая игра. Все пытаются друг друга обмануть. Когда ты попадаешься на удочку, то тут же выбываешь из игры. И знаешь, почему ты еще держишься, Кесси?
Я качаю головой — он продолжает:
— Потому что ты маленькая лгунья. Маленькая-маленькая лгунья. Притворялась слепой овечкой, забиралась ко всем под кожу, чтобы им тебя было жаль. Ты делала вид, что подчиняешься другим, но на самом деле все не так — ты подчиняешься только себе. Ты лживая дрянь, проворная сучка, которая умудрилась обмануть всех.
На глаза наворачиваются слезы. Мне не хочется слышать слова правды. Не хочется слышать их от него. И я только крепче сжимаю зубы, чтобы не закричать и как китайский болванчик качаю головой из стороны в сторону.
Сейчас я не хочу его видеть — только не сейчас. Чтобы он, пьяный и перевозбужденный, снова видел, как я плачу.
Но подсознательно больше всего я боюсь не этого. Единственное, чего я опасаюсь, так это того, что прямо сейчас он вскинет руку и прижмет холодное дуло пистолета к моему лбу, и тогда промахнуться будет невозможно. И я уже почти представляю, как он это сделает, потому что все в моей жизни повторяется. Вновь и вновь я слышу этот прижимающий к стенке вопрос.
"…веришь…. Кесси?"
И я не знаю, как ответить на него в этот раз. Правда не знаю.
— Неправда! — Я уже не думаю о том, что меня могут заметить, услышать, почувствовать… Я просто кричу. Кричу рьяно и надрывисто, как будто правдивость моих слов будет зависеть только от того, как громко я прокричу свое отрицание.
Слезы текут по щекам, и вместе с ними из моего тела выходит вся накопившаяся за долгие годы жизни дрянь.
