Мы забираемся вверх по бархану.
Там уже стоит Коста Ярданников, один из организаторов экспедиции, и сует так и не спешившемуся с коня местному джангиту большую, с ладонь золотую бирку.
— Арча, — говорит он. — Гиль-Санкар бахэн.
Джангит в серой войлочной накидке и войлочном колпаке сверкает дикими глазами, скалится, наконец нагибается и пробует арчу на зуб…
Дальше, смотри дальше, слышится шепот.
Короткое затмение выкидывает меня, Петра Телятина, в ночь. Холодно. Трепещет язычок свечи. Я кутаюсь в войлок. Рядом лежит Шнуров, глаза его устремлены сквозь палаточный навес к звездам и к будущему.
— Знаешь, что, Петр, — произносит он, — очень я верю этому Мальцеву.
— Кому?
— Ну, — усмехается Шнуров, — фамилия, положим, выдуманная. Это тот, кого несут в закрытом паланкине.
Я приподнимаюсь на локте.
— И чего он прячется?
Шнуров поворачивает голову.
— Из предосторожности. И это, Петр, самое убедительное. Он мне что сказал? Если все получится, не будет всей этой братии, которой мы по гроб обязаны подчиняться. Высокая кровь! Все эти семьи с их жилками и фокусами! Ведь кто я? Списанный артиллерийский майор, которому положили мизерную пенсию. А мне нет и сорока. И куда мне кинуться с моей низкой серой кровью? В полотеры? В швейцары? В репетиторы, будь они неладны? Хорошо, семьи нет. А если бы была?
Он вздыхает. Затем черты лица его заостряются.
— Вся благодать — им. Понимаешь, Петр, вся. Они же все захапали по праву крови. А я? А ты, Петр? Мы чем хуже?
— А как же мы… — шепчу я.
— О, есть старый секрет, — Шнуров смотрит на меня пронзительно, затем скребет щеку. — Думаешь, зачем мы здесь? Мы, Петр, здесь, чтобы людьми стать. Окончательными. Особыми. Есть здесь…
Не то, шепчет голос, смотри еще.
Темнота сменяется утром, серым, как сигаретный пепел. Край злого солнца еще прячется за ломаной линией далеких гор, но жаркое его дыхание я уже чувствую на своем лице. Губы потрескались. Я загорел до черноты, как Шнуров.
Экспедиция поредела.
Троих мы потеряли в стычке с какими-то дикарями, налетевшими с гиканьем и криками на нашу стоянку, а часть людей и припасов пришлось бросить в Шайтан-Кале, маленьком селении, полном неподвижно сидящих на солнцепеке стариков и старух. Ассамейцы дальше идти отказались наотрез. Ынтыз-ял, шептали они, запретная земля.
Но мы дошли, дошли, оставив верблюдов и лошадей, одолев черные пески, каменистое плато и узкое ущелье. Ущелье вывело остаток в пятнадцать изможденных человек в долину с руслом давным-давно высохшей реки.
Впереди, в полутора верстах темнеет храм из иссиня-черного камня. Наша цель. Наша надежда. Наше будущее величие.
Впрочем, мы не спешим.
Коста Ярданников совещается с Мальцевым и Шнуровым.
Мальцева я теперь наблюдаю без паланкина. Некому нести. Это невысокий, какой-то дерганный человечек в совершенно городской одежде, уместной более в Леверне, Скопине или Ганаване, чем здесь. Лицо его тоже нервное, подвижное, беспокойное. Но он часто, как-то по-птичьи, замирает, вывернув голову, и закатывает глаза.
Не понимаю, зачем он прятался.
Мне думается, что он немного ненормальный. Голос его визглив и тонок.
Русло реки кажется пустым, но, приглядевшись, можно заметить неподвижно сидящих или лежащих на песке людей. Некоторые в изодранных халатах, некоторые совсем голые. Их, наверное, не больше двух десятков. Шнуров замечает, что они похожи на инданнских монахов, умерщвляющих свою плоть голодом.
Мальцева эти люди, видимо, пугают.
Я слышу, как он говорит, что их надо расстрелять из ружей. С максимально возможного расстояния. Ярданников не согласен.
— Помилуйте, Глеб Янович!
В результате коллегиально решено идти к храму, держась склона ущелья.
Мы выступаем, когда солнце превращает серый песок в золото. Жар давит на грудь. Храм дрожит в мареве.
Одинокий камень, черный, как гнилой зуб, при приближении ни у кого не вызывает опаски. Лишь когда на него неожиданно вспрыгивает высохший, тощий как коряга ассамеец, мы вскидываем оружие. Но не стреляем.
И это стоит жизни двум оказавшимся в непосредственной близости солдатам. Они беззвучно валятся мешками в песок, а ассамеец, щелкнув языком, прыгает к Мальцеву с Ярданниковым.
Спасает их Шнуров.
Он разряжает револьвер в грудь и голову нападающему…
Не знаю, удивляется голос, не знаю никакого Мальцева.
Я, Петр Телятин, удивляюсь вместе с ним. Темнота наступает, обволакивает, переносит во времени и пространстве.
Вблизи храм выглядит неряшливо, каменные глыбы сложены с многочисленными прорехами и, кажется, от малейшего толчка вот-вот посыплются вниз. В глубоких тенях их прохладно. Внутри храма — располосованное солнечными лучами, одно короткое помещение, упирающееся в черную, с вкраплениями красных и синих минералов стену. Стена будто ободрана и сочится влагой. Бесцветная жидкость собирается в выемки в каменном полу.
— Кровь! — кричит Мальцев. — Вот она, настоящая кровь! Кровь Бога!
Он танцует.
Широко улыбаясь и дергая лицом. Танец дик. Шнуров равнодушно колупает ногтем коросту с губ. Остальные переглядываются.
— Все! Теперь — все!
Откривлявшись, Мальцев достает из походного мешка медный кувшин, купленный еще в Хан-Гули, и окунает его в одну из выемок.
Я вижу, как, присев в сторонке, Коста Ярданников тоже набирает жидкости во фляжку…
— Бастель!
Крик молнией входит между ушей.
Я качнулся и с трудом открыл глаза. Склеп. Труп «пустокровника». Огюм Терст. Голос матушки звенит в голове.
— Что? — очнулся полковник.
— Зовут, — я вытер кровь Петра Телятина с пальца.
— Куда?
Я помог встать Терсту с пола.
— Наверх. Видимо, с минуты на минуту стоит ждать штурма.
— Погодите, — полковник оглянулся на мертвеца. — Вы хоть что-то…
Я кивнул.
— Переговорщик, что был сегодня, это и есть Шнуров. А Мальцев… Некто Мальцев был чей-то кровник, им управляли.
Было уже совсем темно, силуэты флигелей плыли в вечернем сумраке в неизвестность. Высокие, по грудь, длинные и шипастые ряды костров казались валами, огораживающими замок. Трепетали огоньки запальных ламп. Вверху, в развидневшейся небесной вышине, несмело отвечали им звезды.
У боковых дверей нас ждали.
— Господа!
Усталый Штальброк торопливо запустил нас в дом. Едва мы прошли, двое жандармов принялись заколачивать вход.
Горели свечи. Коридор был уставлен мебелью, вытащенной из комнат. На окнах темнели щиты. Пахло деревом и заговоренной кровью.
— Стрельбу слышали? — спросил нас поручик.
— Стрельбу? — повернулся Терст. — Где?
