А Гаор всё больше убеждался в правоте Седого. Это не отдельные слова, не просто неправильности, а настоящий язык. И начав его учить хотя бы для того, чтобы в нём меньше видели чужака, он всё с большим интересом делал его своим. Незаметно для себя он всё чаще вплетал в речь новые, недавно ещё непривычные чужие слова, а теперь простые и понятные. Большинство говорило на смеси дуггурского и… вот как называется этот язык, никто даже случайно не обмолвился. Опять же, как говорил Седой. "Они" и "мы", но кто они, "мы"? Дуггуры, голозадые, лягвы… это понятно. "Мы" — исконные, тутошние, он уже знал эти слова, разобравшись с помощью Плешака, что по сути это то же самое, что коренные жители, аборигены. Но опять же, кто "мы"? Аборигенами или або себя не называли, никто. И за "або", скорее всего, могут врезать, проверять догадку на практике не хотелось. Спросить впрямую? Нет, раз об этом так молчат, то спрашивать — это нарываться. Ты в разведке. Это что касается надзирателей, отстойников и тому подобного. И на редакционном задании. Это — для всего остального. Задача журналиста — разговорить собеседника, сделать так, чтобы тот сам захотел дать тебе информацию, лобовые вопросы не годятся. Ну и не будем. Спешить ему некуда.
И ему самому есть, что рассказать им. Понятно, что сегодня вечером ему придется рассказывать о машинах. Какие они бывают, чем танк отличается от трактора, а легковушка от грузовика. Что ж, он не против. Когда информацией делятся, её количество увеличивается. Первый парадокс журналистики — любил говорить Туал.
В очередную выдачу Гаор неожиданно получил прибавку. Синюю фишку.
— Три белых за склад, и одну синюю за машину, — распорядился Гархем.
Про "мягкие" и "горячие" речи не было, раздеваться не заставляли, так что всё у него обошлось прямо-таки прекрасно.
В спальне Гаор уложил фишки в тумбочку и пересчитал сигареты. До сих пор он определенную себе норму выдерживал и до следующей выдачи должно хватить. Он проверил зажигалку, посмотрев её на свет. Тоже должно хватить. Такие обычно рассчитаны на пятьдесят щелчков, и их выдают через одну сигаретную выдачу. Сдаёшь пустую и получаешь новую — объясняли ему.
— А если раньше кончится? — поинтересовался Гаор.
В ответ не слишком весело засмеялись.
— Значит, лишнего курил. Не положено.
— А могут и влепить.
— Не, за это "горячих" не дают. Так, "по мягкому", и то, скажем, раза два.
— А это на кого нарвёшься.
— Да, могут и просто по морде смазать.
— А могут…
— Они всё могут, — мрачно сказал недавно появившийся мужчина.
Щетина вокруг рта была у него ещё реже и короче, чем у Гаора, но чёрные прямые волосы густой чёлкой закрывали лоб, так что клейма не видно. А спрашивать впрямую Гаор, разумеется, не стал. Если тот прирождённый такой, то ни вины, ни заслуги его в этом нет. А если обращённый, то не его это рабское дело — за какие дела чистокровный получил клеймо. Звали мужчину Вороном. Видно, за цвет волос, длинный торчащий нос, а возможно, и характер. Говорил он правильно, практически не пользуясь "исконными" словами, но и за чужака его не считали. Спи он поближе к койке Гаора, может, и удалось бы разговориться, но его разместили на дальнем конце, работали они совсем в разных бригадах, так что… тоже успеется, хоть и интересно.
Гаор тряхнул головой и стал одеваться на выход.
На дворе дул яростный холодный ветер, разгоняя тучи. Гаор пробился сквозь весело гомонящую толпу к прикрывавшему от ветра парапету, сел на корточки и закурил. Разговор пошёл о погоде, не будет ли опять снега. Гаор закинул голову, разглядывая небо.
— Нет, вон уже звёзды видны.
— А чо, и впрямь…
— Как угнал, так и нагонит…
— Опять ночь не спать…
— Это уж как заведено.
Гаор курил, привычно держа сигарету в кулаке так, что ни свет, ни дым наружу не пробивались. Ветер вдруг изменился, и курильщики, ругаясь, стали разворачиваться к нему спиной, заслоняя собой огоньки. Но у многих погасло. Защёлкали зажигалки. Волох потянулся к Гаору.
— Дай прикурить.
Гаор дал ему прикурить от своей сигареты, потом ещё кому-то, а третьему отказал и достал зажигалку.
— Третий не прикуривает, держи.
Третьим был Ворон. Он молча прикурил и вернул зажигалку Гаору, а спросил куривший сегодня с ними Мастак.
— Это почему? Примета что ль такая?
— Примета, — усмехнулся Гаор. — Первого снайпер видит, по второму целится, по третьему стреляет.
— А снайпер это кто? — спросил Волох.
Гаор по возможности кратко и внятно объяснил, что такое снайпер.
— Это как медведя на овсах из засидки сторожить, что ли ча? — после недолгой паузы спросил кто-то.
— А это что? — ответил вопросом Гаор.
Ему в несколько голосов охотно объяснили и рассказали.
— Похоже, — согласился Гаор.
Сидеть под ветром было холодно и, докурив, быстро вставали и уходили в толпу на игры. Гаор старался курить помедленнее, растягивая удовольствие, и вскоре остался один. Вернее в двух шагах от него сидел Ворон, но отчуждённо не глядя на него. Гаор дотянул последнюю затяжку, потёр обожжённую губу, погасил и растёр окурок, готовясь встать, когда Ворон заговорил. Тихо, глядя перед собой, будто сам с собой, но обращаясь к Гаору.
— Зачем тебе это? Ты культурный человек, а они дикари, ты не должен опускаться до них.
Гаор удивлённо посмотрел на него.
— Ты это мне, Ворон?
— Да, тебе. Ты давно раб?
Гаор мысленно прикинул даты и присвистнул.
— Да с месяц, наверное.
— И уже стал совсем как они. Зачем тебе… болботанье это? Ты грамотный, я слышал, водишь машину, ты выживешь.
— А ты сколько рабом? — пользуясь моментом, спросил Гаор.
— Много. Я устал, пока я держусь, главное, это остаться человеком, а ты…
— А они не люди? — перебил его Гаор.
— Они дикари, и дикарями останутся, надо сохранить себя, свою личность.
— Как это тебя в камере до сих пор не придавили? — задумчиво спросил Гаор.
— Не знаю, это неважно.
— За что ты стал рабом?
— Неважно, я держусь. Я никому не мешаю, и меня не трогают. Они, в сущности, они неплохие, все-таки мы немного цивилизовали их. Но они другие. Мы дуггуры, а они… — Ворон захлебнулся ветром, оборвав фразу.
— И кто они? — с интересом спросил Гаор.
— Аборигены, — пожал плечами Ворон. — Они чужие и навсегда останутся такими. Мы разные. Мы и они… — он снова замолчал.
— Мы и они, — повторил Гаор. — Это ты правильно сказал. Но для меня "мы" здесь.
— Ты порвал с семьёй, с родом, а теперь хочешь отказаться от своего народа?
Гаор засмеялся.
— Ну, положим, порвал не я, а со мной. А народ? Если мы совсем уж такие разные, то чего же бреются все дважды в день, а?
