Гаор сел к столу и набросился на еду. О том, что нужно поблагодарить, кормить-то его не вовремя не обязаны, он вспомнил, уже набив рот, и благодарность вышла очень невнятной. Маманя рассмеялась.
— Ешь давай, потом всё скажешь. Тебе дальше как велели?
Гаор проглотил, что было во рту, и ответил.
— После обеда на складе.
— Ну и ладно, — кивнула Маманя.
Она отошла к плите, а напротив Гаора вдруг села девчонка, похоже, одна из тех, что его дразнили в выходной, и стала смотреть, как он ест. Гаор никогда не любил, чтобы ему в рот заглядывали. Ест, что дали, чужого не взял — чего пялиться?! Он сердито посмотрел на неё и уткнулся в миску. Навалили ему щедро, первый, самый жгучий голод он заткнул, и теперь ел уже не спеша, наслаждаясь теплом, разливавшимся по телу от каждой ложки. А тут малолетка припёрлась и всё удовольствие портит! Девчонка вздохнула. И ещё раз. Гаор упрямо был занят только кашей.
— Рыжий, — не выдержала девчонка.
— Мм, — откликнулся Гаор.
— А ты деревянный или каменный? — невинным тоном поинтересовалась девчонка.
Гаор вынужденно оторвался от миски и поднял на неё глаза. Она сидела, подперев кулачками подбородок, отчего лицо её стало совсем круглым, и смотрела на него тоже круглыми глазами желудёвого цвета, такие же коричневые с желтым отливом волосы скручены на макушке в узел, а по бокам выпущены две прядки, заплетённые тонкими косичками. Гаор улыбнулся.
— Я усталый, — ответил он и взял кружку.
Возившиеся у плиты женщины рассмеялись.
— Отстань, Дубравка, дай парню поесть.
— Ишь как не терпится!
— Выходного дождись.
— Ага, — ответила, не оборачиваясь, Дубравка, — а он опять как сядет курить, так и не встанет. Мы его с Кисой уж дразнили-дразнили… У него, небось, и вставать нечему, — фыркнула она вызывающе, — и поглядеть, небось, не на что.
От этого отмолчаться Гаор не мог.
— Когда подрастёшь, малолетка, тогда и покажу, — ответил он, допивая и ставя кружку, как здесь принято, вверх дном. — Спасибо, Маманя.
Девчонка жарко до слёз на глазах покраснела, а женщина так смеялись, что Маманя только рукой ему махнула, иди, дескать.
В спальню Гаор пришёл ублаготворённый и сразу залез к себе, разделся, уже засыпая, повесил рубашку и брюки на перекладину в изножье и заснул, как провалился.
Разбудил его только шум пришедших на обед, и он даже спросонья не сразу сообразил, что такое творится.
— Рыжий, давай по-быстрому, — мимоходом бросил ему Сташий, — обед проспишь.
В умывалке толкотня, разбирают развешенное на просушку бельё, некоторые прямо тут же переодеваются в сухое, а то прихватит по-мокрому холодным ветром… тады только молись, чтоб кровяница не привязалась.
— Давай, мужики, обед стынет! — орет дневальный.
— Заткнись, Губоня, без тебя знаем.
— Рыжий, ты щас где?
— На складе, — бросает на ходу Гаор, натягивая поверх подсохшего белья комбез.
Носки… вроде эта пара посуше, её и надевать, а другая пусть сохнет, постирать бы, не сообразил сразу, а теперь некогда, вечером обе пары стирать.
— Губоня, моё на трубу тогда.
— Валите, мужики, знаю.
Вроде совсем недавно ел, а сел за стол и накинулся на еду, как скажи после карцера — удивился про себя Гаор, быстро, наравне со всеми, хлебая суп.
— Рыжий, — позвал его Булан.
Гаор поднял на него глаза.
— Ну?
— А куда это хозяин тебя дёрнул?
— Снег трактором чистить.
— Нуу? — удивились соседи по столу.
— А ты могёшь?
— Могу, — кивнул Гаор.
— А такую, ну, хозяйскую, тоже могёшь?
Гаор понял, что говорят о легковушке, и кивнул.
— И легковую могу.
— Каку-каку?
— Легковую, — повторил Гаор и стал наскоро, между глотками объяснять, какие бывают машины.
— И все могёшь?
— Все не все, — Гаор уже дожёвывал кашу, — а многие да.
— Что умственность-то значит!
— Паря, а выучился где?
— В училище и на фронте, — ответил Гаор, вытряхивая себе в рот последние капли киселя и переворачивая кружку вверх дном.
Зачем так делают, он не понимал. Ведь как ни старайся, а что-то остаётся, а значит, стекает по стенкам на стол и потом его приходится отмывать, лишняя работа, но поступал как все. Коль попал на такой Устав, то и живи по Уставу.
— Вечером доскажешь, — встал из-за стола Зайча.
Вместе со всеми встал и Гаор, поклонился Матери и сидевшей за их столом Мааньке. Матуня, Мамушка и Матуха ели за женским столом, вроде и Маманя — главная по кухне и вообще хозяйству — там же.
Построение в коридоре. Плешак радостно ухмыляется ему и быстро шепчет.
— Во здорово, паря, а то одному и несподручно теперь.
И Гаор кивает в ответ.
На дворе уже темнеет, а к складу они подбегают почти уже в темноте. Но ничего, он сегодня уже на снег и свет насмотрелся, под конец езды даже ломило в глазах.
— А вот и мы, господин надзиратель, — весело здоровается Плешак.
— Что, — надзиратель, обыскав Плешака, шлепком по лысине отправляет его за дверь, — рад, что напарника вернули?
Следующим шлепком, уже покрепче и по спине, вбрасывают Гаора, и дверь лязгает, не дав Плешаку ответить.
— Ну, паря, — Плешак пытливо смотрит на него, — работаем? Иль тебя совсем машина ухайдокала?
— Чего? — спросил Гаор, берясь за контейнер, который явно был не на месте.
— А то самое! — засмеялся Плешак и пожаловался, — скучно мне тут без тебя было.
— Сейчас развеселю, — пообещал Гаор, — давай в слова играть.
— Давай, — согласился Плешак, — ты вон ту дурынду только вон туды приткни.
— За ней приедут к вечеру, — возразил Гаор, перекатывая энергоблок в угол слева от двери. — Что такое Дубравка?
— А, девку одну так зовут! — понимающе засмеялся Плешак, — ты, что она махонькая, не смотри, в сок вошла уже, так что тут всё в самый раз в порядке.
— А имя откуда?
— Да от дубравы, лесок дубовый значитца, видал?
— Дуб? Видал, конечно. — Гаор вспомнил её круглые карие как жёлуди глаза и улыбнулся. — Похоже. А вот ещё…
— Сыпь, паря, — кивнул Плешак, озабоченно оглядывая штабель коробок с электрочайниками, — ты вон тот край подровняй, чегой-то на перекос пошёл. Ну, так чего?
"Играть в слова" — объяснять Гаору, какое слово что значит и откуда оно такое взялось, Плешаку очень нравилось. И они трепались почти без умолку.
А Гаор всё больше убеждался в правоте Седого. Это не отдельные слова, не просто неправильности, а настоящий язык. И начав его учить хотя бы для того, чтобы в нём меньше видели чужака, он всё с большим интересом делал его своим. Незаметно для себя он всё чаще вплетал в речь новые, недавно ещё непривычные чужие слова, а теперь простые и понятные. Большинство говорило на смеси дуггурского и… вот как называется этот язык, никто даже случайно не обмолвился. Опять же, как говорил Седой. "Они" и "мы", но кто они, "мы"? Дуггуры, голозадые, лягвы… это понятно. "Мы" — исконные, тутошние, он уже знал эти слова, разобравшись с помощью Плешака, что по сути это то же самое, что коренные жители, аборигены. Но опять же, кто "мы"? Аборигенами или або себя не называли, никто. И за "або", скорее всего, могут врезать, проверять догадку на практике не хотелось. Спросить впрямую? Нет, раз об этом так молчат, то спрашивать — это нарываться. Ты в разведке. Это что касается надзирателей, отстойников и тому подобного. И на редакционном задании. Это — для всего остального. Задача журналиста — разговорить собеседника, сделать так, чтобы тот сам захотел дать тебе информацию, лобовые вопросы не годятся. Ну и не будем. Спешить ему некуда.
