— Да.
— О чем?
— Он спросил…
Вот оно. Вопросы. Эйте отвечал на вопросы Эохайда. Вот и разгадка маленькой тайны спасения этого щенка. На лице Фарзоя появилось злое выражение.
Эйте молчал. Ему только сейчас подумалось, что вопрос, который задал ему Эохайд, был довольно странным.
— Что же он спросил у тебя, Эйте? — заранее гневаясь, повторил вождь.
— Он спросил, сколько мне лет.
Фарзой задохнулся, но Золотой Лось продолжал оставаться спокойным и светлым. С трудом взяв себя в руки, вождь заговорил снова:
— И что же ты ему ответил, Эйте? Стал жалобить, говорить, что ты последний сын у матери?
— У меня не было сил, — сказал Эйте. — Я даже не помню, сумел ли вообще ответить хотя бы слово…
— Дальше, — сквозь зубы приказал Фарзой.
Дальше…
Эохайд велел накормить пленника и перевязать его раны, а потом позволил уйти. В двух милях от деревни Эйте нашел Инген.
— Значит, надо так понимать, что этот Эохайд отпустил тебя?
Эйте поднял голову. В конце концов, он не совершал недостойных поступков, и ему нечего было стыдиться.
— Да, он велел отпустить меня.
— Почему?
— Может быть, он хотел, чтобы я рассказал тебе об этом? Может быть, он думал, что узнав о наследнике Гатала, ты испугаешься?
Фарзой презрительно сжал губы. Но он и в самом деле был испуган.
Он знал, что никто из морастов не усомнится в его бесстрашии. Однако Фарзой мог ввести в заблужение кого угодно — только не Асантао. Ясновидящая стояла за его плечом, и тем не менее он ощущал ее присутствие так же явственно, как солнечное тепло.
— Что еще ты узнал об этом Эохайде?
— У него хитрый и умный советчик, кузнец, слуга Подземного Хозяина. Эохайд умело пользуется его хитростью.
— Почему ты называешь его наследником Гатала? — нетерпеливо спросил Фарзой.
— Он взял себе в жены его вдову, Фейнне.
За все время допроса Золотой Лось ни разу не вспыхнул. Это означало, что Эйте говорил правду. Фарзой сам не понимал, почему он так зол на юношу.
— Хорошо, — после короткой паузы сказал Фарзой. — Что еще?
— В бою победить его невозможно, но он редко убивает…
— Если ты струсил, Эйте, — не выдержал Фарзой, — то это еще не повод считать трусами всех нас. Мы не побежим лизать пятки твоему Эохайду.
Эйте побледнел. Он раскрыл было рот, но поймал внимательный дружеский взгляд Асантао — и промолчал.
Не помня себя от ярости, Фарзой сказал:
— Пусть проклятые колдуны, Эоган и Эохайд ведут свое племя хитростью и темным оружием. Рано или поздно их поглотят силы мрака, которому они предали свои души.
Наступила мертвая тишина.
И тогда Золотой Лось, который не терпел лжи, произнесенной в своем присутствии, залился алой краской гнева.
Эйте лежал в доме своей матери, Эсфанд, когда туда вошла Асантао. При виде колдуньи, Эсфанд тут же встала, отставила в сторону горшок, в котором взбивала масло, и склонила голову.
— Пусть руки ясной Ран расчистят твои пути, Асантао, — сказала женщина и указала ей на скамью, покрытую тканым ковром.
Асантао улыбнулась и села.
— Я не сделала ничего, за что меня следовало бы так благодарить, Эсфанд.
Эсфанд подала ей тертой брусники с медом. Сложив руки на поясе, она смотрела, как Асантао пьет. Вернув чашку и поблагодарив, колдунья поднялась со скамьи.
— Где твой сын?
— Он спит, — испуганно сказала Эсфанд и невольно сделала шаг в сторону, загораживая вход в комнату. — Зачем он тебе? Его зовет Фарзой?
— Нет, вовсе нет.
— Пожалуйста, заступись за моего мальчика, Асантао, — тихо проговорила мать. — Ты видишь. Фарзой послушается тебя.
— Фарзою скоро будет не до мелких обид. Ничего не бойся, Эсфанд.
— Что мне сделать для тебя? — спросила мать.
— Ничего. — Асантао встретилась с ней взглядом, и из глаз женщины стал постепенно уходить страх. — Не бойся, — повторила маленькая колдунья. — Позволь мне только взглянуть на Эйте.
— Но он спит, — сказала Эсфанд поспешно.
— Я не разбужу его. Мне нужно просто его увидеть.
Эсфанд вздрогнула, помедлила еще секунду и очень медленно отошла в сторону.
Асантао перешагнула порог.
В комнате было по-вдовьему чисто. Она присела на длинную лавку в головах постели Эйте. Он спал и дышал во сне тихо и ровно.
Еле слышно колдунья заговорила:
— Вернись назад… Вернись в битву, Эйте…
Эйте шевельнулся, сморщился, простонал и мучительно выдавил:
— Мне больно…
Асантао поднялась и теперь стояла неподвижно, внимательно вглядываясь в его лицо. Эйте вздрагивал.
— Кто ранил тебя?
— Не вижу… Я не вижу его. Я лежу в траве… Надо мной занесен меч, и я знаю, что сейчас он упадет…
— Но меч не падает, — напомнила колдунья.
Голос Эйте дрогнул.
— Да, потому что появился он. На нем светлый волчий мех. И это не Гатал.
— Он прогнал твоего врага? Что он говорит?
— Он просто появился и стоит надо мной. Остальные… Остальное исчезло. Только он.
— Что ты чувствуешь, Эйте?
— Я боюсь его. Я смертельно боюсь. У него в руке длинный меч, от клинка исходит сияние. И жар. Весь мир в тумане, и только он в лучах солнца. Он прекрасен, как Арей.
— Он говорит с тобой?
— Он склоняется ко мне, но я не вижу лица. На нем шлем, и медь горит так, что больно смотреть.
— Волосы?..
— Белые, короткие, как у всех них…
— …Глаза?.. — подсказала Асантао, и Эйте подхватил, словно они исполняли речитатив на два голоса:
— …светлые, внимательные…
— Ты видишь их в прорези шлема?
— Да…
Эйте сделал паузу, не веря воспоминанию. Но теперь он действительно видел эти серые глаза в прорезях сверкающего шлема. И не в силах противиться той правде, которую знал, он вымолвил:
— И они смотрят на меня с жалостью…
Юноша дрожал, вытянувшись на кровати, и бессвязно говорил, говорил, торопясь выплеснуть все то, что хлынуло в его память: как его тащили по густой траве, как он лежал, связанный, у колодца в их деревне, и как из пыли и кровавых облаков показался прекрасный воин в серебряной звериной шкуре и что-то сказал, издалека показывая на него, и чьи-то руки грубо дергали веревки, чьи-то жесткие пальцы сдавливали края раны, совали ему в рот какие-то полусырые куски, и вокруг говорили: «Эохайд, Эохайд…»
А потом он остался один на лесной дороге и побрел, спотыкаясь, к своему дому…
— Тихо, тихо, — ласково сказал Асантао. Ее теплые пальцы коснулись его висков, и он замер, потом еле слышно вздохнул.
— Спи, Эйте, — проговорила колдунья. — Скоро ты будешь совсем здоров.
И склонившись поцеловала его в лоб.
У Фарзоя не было ни сына, ни брата, ни друга — никого, с кем он мог бы говорить по душам, перед кем не побоялся бы раскрыть свои мысли, кому посмел бы признаться в том, что нуждается в помощи и совете. С годами он становился все более угрюмым и замкнутым.
