Золото волос подернуло пеплом, черты лица заострились; морщины не осмелились смять загорелую кожу, но Гион страшно исхудал, и это выглядело еще хуже. Однако ужаснее всего сделался его взгляд, по большей части бессмысленный, как у больного животного, которое не понимает, кто вынудил его страдать.
Во время затянувшегося нездоровья короля правление перешло к Тегану. Сторонники династии с озабоченностью, а враги — с неприкрытым злорадством ожидали: что будет делать королевский сынок, когда земля, не получившая очередного впрыскивания эльфийской крови, откажется давать богатый урожай?
— Ещё увидите, — шептались по окраинам Королевства, — нас скоро постигнет лютый голод... А как иначе? Люди отучились работать. Крестьяне привыкли получать хлеб почти даром. Белый эльфийский хлеб! Никогда прежде наша земля не рождала такого хлеба — и теперь не захочет. Нельзя было идти в кабалу к эльфам. Нельзя было отдавать себя в полную зависимость магии Эльсион Лакар.
— Кровь Эльсион Лакар — вовсе не магия, — возражали другие, настроенные столь же мрачно, как и первые. — Это их свойство.
— Чем магия и свойства различны?
— Магию вызывают, а свойства присущи изначально...
— Умники нашлись! Ну и какая нам разница?
— Да никакой — недород все равно будет...
Недород будет, будут и бунты, и подавления бунтов, и беспорядки внутри страны. И внешние неприятели, ожидающие на севере своего часа, — они тоже имеются, и от них теперь не отмахнуться. Час близится. Потомки Мэлгвина готовы сбросить ярмо власти потомков Гиона.
И вся эта напасть — на плечах восемнадцатилетнего юноши, разом потерявшего и мать, и отца. Юноши, который совершенно не готовился принять власть, ибо и мать, и отец его были полны сил и здоровья и собирались править страной долго, очень долго.
Теган похоронил Ринхвивар, устроив огромный погребальный костер на широкой равнине Изиохона, так что отблески пламени несколько дней потом плескались в волнах моря — или так только казалось? — окрашивая воду багровыми и золотыми пятнами.
Гион ходил по берегу, входил в море по пояс, вытаскивал гирлянды водорослей, алых и синих, и обматывал ими голову; он царапал себя ногтями и резал себе лицо ножом, пытаясь прочертить контуры золотых роз. Жидкая человечья кровь бесполезно поливала землю. Ничто не могло вернуть Ринхвивар.
Наконец король с сыном вернулись в столицу. Теган читал хроники, перелистывал судебные дела — не писаные законы, но бесконечное число случаев, «прецедентов», на основании которых ему предстояло впоследствии выносить приговоры.
Теган забросил своих охотничьих птиц и собак: теперь он навещал их по нескольку минут в день, и животные недоумевали: в чем они провинились, если господин не желает больше проводить с ними время?
Однажды среди ночи король Гион встал с постели и прошел в оружейную. Он собрал десяток хранившихся там мечей и спустился на пустую площадь перед дворцом. Помост уже убрали; ничто не напоминало о празднике, который завершился смертью королевы.
Но Гион помнил каждый шаг, который сделала Ринхвивар в тот день, и пошел по ее незримому следу. И стоило Гиону накрыть босой ступней то место, по которому прошла его жена, как все ее следы вспыхнули ярким золотым огнем.
Для Гиона ночь открыла все, что сохраняла в себе. Он различал красноватое дрожащее пламя там, где из земли торчали клинки. Наклоняясь к каждому из этих явственных следов, он втыкал в прежние лунки рукояти мечей. Гион работал не спеша, безошибочно повторяя прежнее их расположение.
Неожиданно он остановился. Рука его замерла: одна из лунок наполнилась густым фиолетовым свечением. Оно не поднималось вверх, завинчиваясь тонкой спиралью, как остальные, но растекалось бесформенной лужицей.
— Яд! — сказал Гион. — Это было здесь.
Он оставил эту лунку пустой, обошел ее и продолжил свое занятие.
Затем, когда все мечи были распределены таким образом, что на ложе, образованном остриями, мог поместиться один человек, Гион отошел чуть в сторону и принялся исследовать лунные лучи.
Ассэ и Стексэ уже поднялись в небо. Их свет рассеянно стекал на землю, но вскоре луны начали сближаться. Спустя полчаса их тонкие лучи слились, и Гион, ступив в призрачный столб ночного света, медленно поднялся в воздух.
Он не делал никаких движений. Свет сам понес его над землей. Король закрыл глаза, опустил руки. Он перестал чувствовать свое тело и в этом усматривал благо: впервые за все то время, что минуло с мгновения смерти Ринхвивар, у него не болело в груди. Он даже захотел есть — этого с ним тоже давно не случалось.
Улыбка, забытый гость, вернулась на исхудавшее лицо, и выглядела она так же странно, нелепо и даже пугающе, как разряженная пышная красотка среди истлевших мертвецов.
Справа король был залит ярко-синим светом, слева — ядовито-желтым. Если смотреть на него сбоку, то его можно было видеть, однако не полностью, но лишь наполовину. Если же сместиться на несколько шагов и заглянуть прямо в лицо Гиону, то не будет никакого лица, только черная линия, разделяющая желтый и синий цвета. Прозрачные руки по-прежнему свисали вдоль тела, они едва шевелились на слабом ветерке, как мантия медузы.
Сквозь опущенные веки Гион видел площадь и дворец: они приобрели странный вид, дрожали, изгибались, теряли четкость очертаний, и их прямые углы начинали извиваться, точно живые.
Это было забавно. Гион усмехнулся.
Душа, средоточие боли, на время забыла о своих правах, а тело утратило земную тяжесть; король получил наконец возможность передохнуть.
Он поднялся еще выше и остановился прямо над мечами. Еще миг — и он сделает последнее усилие, выпустит лунные лучи, и тогда вернувшаяся земная тяжесть бросит ему навстречу все десять острых клинков. Он думал о предстоящем мгновении, он предвкушал его, и все тело его чесалось от нетерпения: в ожидающей боли таилась сладость, слишком сильная, чтобы, испытав ее, можно было остаться жить.
Сейчас...
Он напрягся и вышел из светового столба.
И полетел вниз.
Сильный толчок отбросил его в сторону: совершенно не та боль, которой он вожделел, пронзила избитое тело. Чужая боль, неприятная. Навязанная кем-то со стороны.
Гион вынужден был открыть глаза.
Над ним низко висело небо, и каждая звезда в небе была отчетливо видна — отдельно от прочих. И Гион понял, что небо являет ему образ одиночества, отныне составляющего для него сущность вселенной.
Он шевельнул пальцами, зарылся в пыль. Рядом кто-то двинулся — сел. Гион повернул голову. Небо исчезло из поля зрения — теперь король видел неясную человеческую тень, наполовину растворенную мраком ночи.
