Зулин насупился и внимательно всмотрелся в надпись.
— Нет, это не мажеский. Во всяком случае, такого мажеского я не знаю.
— Жаль… — Ааронн выразительно глянул на планара и отобрал находку. — Очень странно… — пробормотал он и потер лоб, как будто вспоминая что-то. — Очень-очень странно…
— Что же тебе кажется странным, может, просветишь нас? — Зулин собрал никому не интересные сокровища обратно в мешочек.
— Зулин, изумруд отдай, — тихо сказала полуэльфка.
— С чего это? — уязвленное самолюбие мага требовало компенсации.
— С того, что я так хочу. Пожалуйста.
— Но…
— Пожалуйста, — с нажимом повторила Иефа.
— На, держи, — Зулин равнодушно пожал плечами и подумал, что все женщины одинаковы. — Ааронн, ты намерен меня игнорировать? Я, кажется, задал вопрос.
— Что? — встрепенулся эльф. — Ах, да, прости. Мне кажется странным тот факт, что эта вещица сочетает в себе характерные мотивы как минимум трех культур: эльфской, человеческой и дварфской. Согласись, необычное сочетание? Я бы сказал, практически невозможное.
— Ну да, — пробормотала Иефа, разглядывая изумруд. — Эльфы не любят людей, люди не любят дварфов, а дварфы не любят эльфов. Никто никого не любит.
— Вот именно. — Ааронн холодно глянул на барда.
— И что?
— Ничего. Я просто сказал, что это очень странно. Плюс язык, который нам непонятен, а среди нас есть как минимум два образованных… Индивидуума.
— Конечно, — снова подала голос Иефа, не отрываясь от своего изумруда. — С чего это дварфы будут любить эльфов, когда они снобы заносчивые.
— Так! — Зулин, причисленный к «образованным индивидуумам», заметно приободрился и решил навести в лагере порядок. — Настоятельно советую обсуждение прекратить, поскольку некоторые из нас склонны идти на поводу у собственных эмоций. Заинтересовавшие нас предметы прошу отдать мне для проверки на наличие в них магии. Ааронн займется ужином, Стив соберет еще хворосту, а Иефа оставит в покое свою стекляшку и сходит за водой. После ужина отбой. Очередность дежурств такова: Иефа, я, Стив, Ааронн. Напоминаю всем, что сегодня уже двадцать третье августа. Подъем на рассвете. Все обсуждения продолжим по дороге. Вопросы есть?
— Иногда мне кажется, что ты эльф, — с чувством сказала Иефа, сунула изумруд в карман на поясе, подхватила фляги и исчезла в сгущающихся сумерках.
— Иногда наша Иефа бывает чертовски права, — пробурчал Стив и утопал за хворостом.
«Иногда стоит сначала подумать, а потом рот открывать», — неодобрительно протелепал Зверь. Ааронн, как всегда, промолчал.
* * *
Изумруд тускло поблескивал на ладони. Изумруд был всего лишь зеленым равнодушным камнем. Изумруд можно было небрежно отбросить и забыть о нем, потеряв в густой траве. Изумруд можно было положить в карман и не думать о нем, а доставать только в те редкие моменты, когда действительно понадобится. Изумруд не грел, не приносил радости и не заслуживал ничего, кроме равнодушия и забвения. И все-таки оторваться от него было трудно. «Ненавижу зеленый цвет», — подумала Иефа, сжав камень в кулаке. Лагерь спал. Тихонько посапывал сытый и довольный жизнью Зверь, горько вздыхал и ворочался во сне Стив. Иефа посмотрела на неподвижного Ааронна и снова разжала ладонь. Изумруд был отстраненно красив. На солнце он наливался яркой травяной сочностью и светился изнутри; в неровных отсветах костра он отражал все оттенки желтого; теперь, когда костер догорел, в неверном свете растущей луны изумруд казался почти черным. «Как омут, — подумала Иефа, заворожено всматриваясь в холодные грани. — Как то озеро из моего сна, когда стоит опустить в воду руку, и тебя затягивает, затягивает, затягивает… И обратно уже не выбраться. Страшнее, чем в болоте утонуть…» Полуэльфка вздрогнула и подняла голову. Тихо шелестели листья на деревьях, где-то вскрикивала ночная птица. «Пройдусь вокруг лагеря, — решила Иефа и поднялась на ноги. — Согреюсь — и не так страшно».
Когда-то — давно-давно — Иефа очень боялась темноты. Пьяный отец возвращался из трактира за полночь и, дыша ненавистью и перегаром, рассказывал девочке — рассказывал мастерски, — что если она не будет спать, из-под кровати выползет мертвец и утащит ее в подвал. Иефа кутала босые ноги в старое лоскутное одеяло и тряслась, как осиновый лист, вжимаясь в стену. Кровать была узкая, и до края было так близко, и казалось, что если хоть щелочка останется между одеялом и тюфяком, если хоть краешек пятки высунется наружу…
Отец Арг бранился и говорил, что все это пьяные бредни, что такая взрослая девочка не должна верить во всякую чушь, и это так убедительно звучало днем… А потом снова наступала ночь, и неизбежной становилась грязная коморка с узким подслеповатым оконцем, и лоскутное одеяло, и страшно, страшно…
Потом Иефа устала просто бояться. Без света — в ее комнате никогда не было свечи — босиком шестилетняя Иефа ходила мимо кровати, от стены к стене, давясь слезами и в сотый, тысячный раз внутренне умирая. Потому что он ведь был там, подаренный пьяным отцом мертвец, был там, вопреки здравому смыслу, следил из темноты за ее голыми пятками и жадно вздыхал, и никто на свете не убедил бы Иефу в том, что это просто скрипят половицы.
По утрам слипались глаза, все валилось из рук, злой с перепоя Малком орал на дочь, а та молчала и сама постепенно становилась похожа на привидение. Однажды Иефа поняла, что есть только один выход — заглянуть под кровать и посмотреть мертвецу в глаза. Тогда все закончится. От этого знания стало только хуже, потому что заставить себя Иефа не могла. Отец всегда оказывался прав. Если он говорил, что на улицу лучше не показываться, потому что мальчишки закидают грязью, именно так и случалось. Если он утверждал, что в лавке зеленщика ей не продадут даже пучка укропа, продавец обязательно выставлял ее за дверь, хорошенько выругав. И если он сказал, что под кроватью кто-то есть, значит, этот кто-то действительно был, неизменно страшный, голодный и непобедимый.
Глупо, наверное, было пытаться что-то изменить, но однажды Иефа пришла к отцу Аргу и, глядя на него равнодушными глазами взрослого усталого человека, попросила похоронить ее в лесу, под старой липой. Тем же вечером она дождалась, пока Малком уйдет в трактир, стащила из мастерской огарок свечи и заглянула под кровать. Вернувшись из трактира, Малком обнаружил на полу крепко спящую дочь и не мог добудиться ее двое суток. Приходил отец Арг, читал старому барду проповеди, смачивал девочке виски святой водой и вздыхал, возводя глаза к потолку. Проснувшись, Иефа, как ни в чем не бывало, занялась своими домашними обязанностями. Она ничего не сказала ни отцу, ни священнику, но про себя твердо знала: если кто-то и был под кроватью, то он ушел. А еще она знала, что когда-нибудь он обязательно вернется.
