Перестала квартира проходным двором быть. Перестали соседи по вечерам за чаем на общей кухне собираться. Не любила Юлия этого. Только вот детдомовцы Марусины все ходили и ходили. И пирогами по воскресеньям пахло из ее комнаты, и как у солнышка обогреешься, если поздоровается она с тобой. Комендантша лицом темнела, когда троицу эту видела. А может, это лампы новые в коридоре быстро выгорать начали, не проверишь ведь, сейчас все какое-то внутри бракованное стали делать.
Предупредила Марусю однажды Юлия Владимировна:
– Приглядывайте за своими, чтоб ничего не стащили! – та только улыбнулась, да по макушке младшую потрепала.
Через некоторое время у Ирки из третьей комнаты магнитофон пропал. Не то чтобы ценная вещь, даже диски не все проигрывал, но непорядок же, обидно, все копейку какую стоит. Та смурная ходила, видно же, да и музыка дурным голосом из Иркиной комнаты не орет. Комендантша девицу в лоб спросила: «В чем дело? Магнитофон пропал?» Та огрызнуться хотел, да не посмела. Кивнула только в ответ. «Разберемся!» – сказала Юлия, пустив изо рта дым колечком. И пошла к Марусе. Зашла к ней в комнату, как к себе домой, и дверь аккуратно прикрыла.
Вдруг тихо так стало в коммуналке, словно нет в ней ни души, словно из живых остались одни ходики на стене в прихожей. Затихла у себя в третьей и сама Ирка. Она сидела в своей комнате и слышала только тиканье часов. И ничего страшнее этой тишины с часами она в жизни не слышала. Ужас охватил ее, глубокий, как море. Такой, что страшно даже пошевелиться, дышать страшно. Половицей скрипнуть страшно, потому что понимаешь, ты в самом сердце темноты, даже если в комнате горят тысячи свечей. И во мраке этом ты не один, есть еще кто-то. И что-то происходит рядом, ужасное что-то, и ты вовлечен в это, но непонятно во что. Но страшнее всего, что ты чувствуешь – сам загнал себя, сам пришел. И сто раз уже жалеешь о сделанном, но поздно.
Соседи потом рассказывали, что каждый из них в это время чувствовал то же самое. Но никто не сделал того, что сделала Ирка. Никто, как она, не подошел к двери и не вышел в узкий темный коридор. Никто не прошел на цыпочках к комнате номер один, никто не почувствовал запах серных спичек и ладана. Соседи не видели, как Ирка из третьей, вдохнув воздуха побольше, толкнула дверь первой комнаты, и не видели соседи, как обомлела она.
Пятница, шесть вечера, на улице солнце светит, ветер майский листьями зелеными играет, а в Марусиной комнате полумрак. Или полусвет. И окон нет, и мебели, и стен. Ничего нет. Только круглый стол с белой скатертью до полу. А на нем старинный черный телефон с белым диском. Без провода. Напротив друг друга за этим столом сидят две женщины в длинных платьях. То ли им уже за двадцать девять, то ли нет еще и тридцати. Обе горбятся, словно рюкзак у них за плечами. Забыла Ирка, зачем в комнату заглядывала. «Извините», – пискнула и вон выскочила. Обернулись к ней две женщины, встали, выпрямились. У обеих спина прямая, балетная. У обеих руки худые лодочкой под грудью сложены. И дымок голубоватый у лица вьется. И если бы было в комнате что-то, то дрожало бы оно как осиновый лист, и шли бы по пространству волны: белые волны и черные волны.
На кухне только Ирка отдышалась. Когда чайник на плите засвистел. Она и не помнила, как его поставила. Поняла Ирина, что сама того не зная, открыла нечто странное и страшное, куда не стоило соваться. Чужую тайну. И тайна эта – совсем не пропавший магнитофон.
Ночью Ирине снилось, как она играет в классики на острове, висящем в пустоте. Остров выложен белыми плитками кафеля. По ним она и прыгает. Весело, легко сначала, а потом за черту заступает нечаянно и плитки под ногами лопаются и обваливаются. И кто-то еще был на этих белых гладких «классиках». Тоже проваливался. Неприятный сон. Хорошо, что он закончился.
Субботнее утро оказалось теплым и ласковым. Ира проснулась и долго нежилась в постели: не открывая глаз, ощущая солнечный луч у себя на щеке. Впереди был выходной, целый день, который можно было потратить на приятное ничегонеделание или на полезное мытье окон. Что конкретно будет сегодня, девушка еще не решила, но ей уже хотелось улыбаться новому дню и вдыхать запах воскресных сдобных булочек, которые Маруся всегда готовила к приходу своих ребятишек. Ваниль, повидло, сахарная пудра. Если честно, то получалось не самое лучшее в мире тесто, но какой аромат. Может, она еще чего-то добавляла в свою стряпню, не важно. Зато после нее в кухню приятно заходить, теплее там, что ли, светлее.
Мысль о Марусе напомнила и о вчерашних переживаниях. Но в своей комнате, в мягкой постели, под теплым одеялом, в компании с солнечным зайчиком на щеке, прошлые страхи сделались маленькими и нереальными, как обрывки тумана. Ирина потянулась, вздохнула поглубже и собралась было уже откинуть одеяло, но чего-то не хватало для полного счастья.
Она села в постели. Солнечный зайчик перепрыгнул на смуглое открытое плечо. Щеке стало холодно. Чего-то по-прежнему недоставало в привычной обстановке. Ирина повертела головой, взглянула на часы: половина десятого, все, должно быть, уже проснулись. Надо успеть занять ванную. Что же было не так?
В дверь постучали. Ирина сунула ноги в тапочки и встала.
На пороге стояла… Маруся и держала в руках ее магнитофон.
– Здравствуйте, Ира, – сказала она, не поднимая глаз. – Возьмите, пожалуйста, это ваше, – и протянула серебристый кассетник. – Он целый, работает, с ним ничего не произошло. Простите мою девочку. Она не будет больше. И не придет сюда, раз вы так требуете.
И тут до Ирки дошло, чего не хватает. Это же так просто, так естественно, что нельзя сразу заметить. Запаха булочек не было. Был солнечный свет из окна сзади и холодный электрический из-за проема двери в коридор. Был сквозняк, но пригревало спину. Пахло жжеными спичками, а совсем не выпечкой. Такой запах был у Марусиного горя.
Все поплыло у Ирины перед глазами. Но словно вокруг выключили звук. Снова, как вчера, остались только тикающие в коридоре ходики и больше ничего. Ира видела, как беззвучно двигаются Марусины губы, как говорит она что-то, не смея взглянуть на собеседницу. Как обостряются морщинки на ее лице, как истаивает она. Как пропадают полутона и краски. И как стоит в конце коридора Юлия и курит. Отвернувшись от них, лицом к окну курит, а дым над ее головой расходится надвое. Две отдельные струйки огибают что-то большое, невидимое, но очень тяжелое, отчего спина у нее прямая, балетная. Словно сгущаются клочья дыма во что-то такое знакомое, забытое, почти родное и совершенно невероятное. И ясно, что слушает Юлия каждое слово, хоть и в дальнем конце коридора стоит.
– Да-да, хорошо, никаких заявлений в милицию, – ответила Ирина зачем-то и поскорее закрыла дверь. Только тогда снова появились звуки, живые запахи, цвета. Но день был безнадежно испорчен, а к вечеру вообще пошел сильный дождь.
