И еще:
— Ты ушел в призрачный мир. На мгновение мы стали отцом и сыном. Думалось ли, что я, высохшее дерево, задержусь в этом мире и мне суждено будет увидеть падение цветка в полном цвету?!
Нет ответа.
В голове пусто.
Только буйствует ветер.
Снаружи?
Внутри?
И вдруг:
В сердце моем
Вырос ад.
Чувства и ум
Опутаны прошлым.
Даже равнинный пожар
Не может их сжечь.
Но с дуновеньем весны
Вырастут новые травы.
Безумное Облако в упор глядел на Будду Лицедеев — и тот не отвел взгляд. Потом медленно кивнул.
Жизнь продолжалась.
Мотоеси часто вспоминал тот скорбный вечер, возжигая свечи перед Буддой Амидой, бережно сметая пыль с двух ступеней, ведущих к статуе бодисаттвы Каннон, вдыхая витающий в храме благоговейный запах Вечности. Почему-то чаще всего воспоминания посещали юношу именно здесь, в сумраке и одиночестве. Может быть, потому, что в такие моменты над ним не довлели чужие страсти и вожделения?
Думая об этом, Мотоеси все больше склонялся к мысли, что для него в этом мире остался один путь — отшельничество. Однако теперь он был привязан к обители, к городу: в Сакаи оставался его отец, а после смерти старшего брата у юноши просто не хватало духу окончательно покинуть старика. Каждую неделю настоятель разрешал Мотоеси отлучиться на день в город — и этот день послушник неизменно проводил у своего отца.
Дзэами постепенно оправлялся от удара. Теперь он упорно работал над новым трактатом «Мусэки исси» — «Следы грез на листе бумаги», — который решил посвятить своему безвременно ушедшему сыну.
Жизнь медленно катилась мимо, времена года сменяли друг друга, Мотоеси уже привычно давил в себе рвущиеся наружу сорняки чужих порывов (зачастую не отдавая себе отчет, чужие это чувства или его собственные!). Изредка, словно пробуждаясь ото сна, он вдруг с необыкновенной ясностью ощущал, что и не живет вовсе, что уединение в горах — тоже не выход. Ведь отшельничество для него — всего лишь бегство, бегство от того, от чего убежать все равно невозможно.
Бегство от самого себя.
И все чаще Мотоеси задумывался: не пора ли свести счеты с жизнью? Ведь он все равно не живет! Зачем же продлевать бессмысленные мучения?
А время перебирало в горсти песчинки-минуты.
* * *Развязка наступила неожиданно.
У крыльца отцовского дома переминался с ноги на ногу хмурый Сугата, сын Маленького Цуто. Губы кусал, виновато отводил взгляд в сторону. Несмотря на новую, мужскую прическу и богатырское телосложение, Сугата сейчас, как никогда, походил на провинившегося мальчишку, ожидающего сурового наказания.
— Здравствуй, Сугата! — В первый миг Мотоеси обрадовался наивному богатырю, которого давно не видел.
Но сразу же в груди тревожно екнуло: неспроста Сугата тут околачивается, неспроста у сына Маленького Цуто такой подавленный вид.
— Отец?! Неужели?! — Эти слова сами собой вырвались из уст Мотоеси.
— Что ты, что ты, молодой господин! — испуганно, словно боясь, что Мотоеси своими словами накличет еще одну беду, замахал на него ручищами Сугата. — Жив Дзэами-сан, жив, и даже здоров вроде бы!
У Мотоеси отлегло от сердца.
— Только… повелением сегуна… Короче, сослали его, молодой господин! Ты уж прости, но против властей мы не пойдем. Если б кто другой — на части б разорвали! А тут… ничего не поделаешь. Ты в дом-то заходи, молодой господин, мы к вашим пожиткам своих людей приставили, чтоб все в сохранности было! Заходи, там, внутри, уж и стол накрыт — выпьем по чарке, а я тебе расскажу, как все приключилось…
Посланец сегуна в сопровождении двух столичных стражников объявился в доме Будды Лицедеев вчера на рассвете. Разумеется, при разговоре его со старым Дзэами никто не присутствовал, но, как известно, «и у стен есть уши»
— тем более что о появлении в городе посланца было мгновенно доложено кому следует.
Указом сегуна Дзэами Дабуцу предписывалось незамедлительно отправиться в ссылку на пустынный остров Садо. Причина ссылки в повелении указана не была (ясное дело, сегуну не перед кем отчитываться в своих действиях!) — но и так было понятно: регулярные наветы племянничка-ревнивца в конце концов достигли своей цели.
Раздраженный упрямством опального мастера, сегун Есинори подписал соответствующий указ.
Времени на сборы Дзэами было дано всего ничего. Под вечер со двора уже выезжала запряженная быками повозка со скудным скарбом, увозившая Будду Лицедеев в изгнание.
Старику даже с сыном проститься не дали…
Сугата продолжал еще что-то рассказывать, и Мотоеси даже время от времени кивал или делал очередной глоток из чарки, не чувствуя вкуса.
Но сейчас сын Будды Лицедеев был далеко отсюда.
Последняя нить, удерживавшая его в мире слез, только что лопнула. Можно, конечно, последовать вслед за отцом в изгнание, но Мотоеси был уверен: Дзэами воспротивится такой бессмысленной жертве. Да и внутри у самого Мотоеси образовались гулкая пустота и безразличие к жизни. К чему бессмысленные метания? Мир полон страдания и несправедливости — так не лучше ли поскорее покинуть его, уйдя на новый круг рождения? Ведь на этом делать уже нечего…
«Нечего?! — оскалился внутренний голос, пробуждаясь от спячки. — Ты вознамерился покинуть этот мир? Отлично! Давно пора. Вот только хорошо бы при этом захватить с собой правильных попутчиков!»
«Кого?» — уже понимая, что ответит ему тайный советчик, послушно осведомился Мотоеси.
«Кого? Ты это у меня спрашиваешь?! Мямля!»
«Но как?… — Смогу ли я?!»
«Ты знаешь как. Ты сможешь».
Взгляд Мотоеси упал на меч, подаренный ему отцом почти четыре года назад: тот покоился на своем месте, на специальной подставке в углу. Блик от лаковых ножен ободряюще подмигнул сыну Будды Лицедеев — и юноша улыбнулся в ответ.
Он заставит проклятый дар нопэрапон сослужить ему службу.
Первую и последнюю.
На рассвете из Сакаи вышел человек в мирской одежде, с туго набитой походной сумкой; на плече человека покоился меч в лаковых ножнах из магнолии.
На станции было немноголюдно. Это в выходные дни тут не протолкнешься — народ спешит к дачам-соткам-огородам, возделывать и удобрять! — а будни, они и есть будни.
Трудовые, городские.
— Три билета до дома отдыха.
— Обратные брать будете?
Вопрос был задан таким тоном, что верилось: кассирша еще в дни молодости точно так же осведомлялась у колонн, идущих на запад:
«Берлин брать будете?»
— Будем, — прочувствованно ответил я, влажнея глазами.
