Чудесный белый пух закружился по комнате, оседая на чешуе, и на шерсти Торы, приглашая поймать.
И Тора ловила.
Она пух. Вожак — ее. И поймал все-таки. Провел шершавым языком по шерсти, ворча, словно сетуя, что Тора такая неопрятная. Она же потерлась мордой о шею и замерла, уловив чужой запах...
Тора не знала, что умеет так.
Зубы клацнули. И на горле вожака остались длинные царапины.
А во рту появился гадкий вкус крови.
От обиды, непонятной горечи сознание почти вернулось, и Тора поняла: сейчас ее убьют. Но вожак отпрянул и заскулил. Он смотрел на Тору с упреком, потом вдруг упал и принялся качаться, вытираясь о ковер, пытаясь избавиться от этого запаха.
А поднялся весь в перьях.
И сел, поглядывая на Тору искоса, потом вовсе отвернулся.
Так не честно!
Он обвил хвостом лапы и запел. Сначала низко, утробно, но с каждой секундой — все выше, и голос его пробирал Тору, завораживал, манил подойти ближе. Она сделала шаг... а потом еще один. И оказавшись вдруг совсем близко, прижалась к горячему боку.
Царапины еще не затянулись.
И Тора нежно лизнула кровящую полосу. Ей жаль, что так получилось.
Она не стала убегать, когда песня оборвалась... и позже, когда мягкий нос коснулся уха. Ей было щекотно, смешно и уютно. Не страшно ничуть, хотя конечно, краем сознания Тора понимала, что все происходящее — очень и очень неправильно.
Недопустимо даже.
Потом, много позже, она дремала, а ее вожак осторожно выбирал из шерсти пушинки.
И Торхилд чувствовала себя совершенно счастливой.
Почему из всех возможных лиц — именно это?
Альвы вовсе не похожи друг на друга, пусть бы изначально Одену лица их гляделись одинаковыми. Но нет, это он узнал бы из тысячи.
Сколько раз он видел его?
Бессчетно.
И всегда — сквозь туман боли.
Нет, нынешнее — другое, еще не застывшее вне времени, не столь идеальное, опаленное солнцем и в чем-то детское.
То же самое.
Форма губ. Слегка длинноватый нос. Высокие скулы. Разрез глаз.
Ошибиться невозможно, пусть Оден и заставлял себя поверить, что ошибается, что просто запомнил плохо, ведь в яме темно, а в камере — больно. Но обмануть себя не получалось: у девочки в рубашке с чужого плеча было лицо королевы Мэб.
А еще светлые волосы, выгоревшие на макушке добела. Они обрезаны неровными прядками и на концах прядки сохраняют исконный, чуть рыжеватый оттенок.
Запах вереска и меда, сшитый серебряной нитью.
Чересчур широкие, многажды латаные штаны, которые держатся на старом ремне. Пряжка еще тугая. Сапоги по колено. Голенища широкие, а ноги — узкие, болтаются, что карандаш в стакане. И сумка норовит съехать с узкого плеча, опускается все ниже, ниже, и Эйо, раздраженно дернув плечом, подбрасывает ее. Сумка легкая, но Оден предлагал забрать, вот только...
...все разладилось.
Его рвало, выворачивало наизнанку и безумие нашептывало, что избавиться от проблемы просто. Надо лишь убить. Сейчас. Пока девчонка не сообразила.
Она больше не нужна.
У Одена хватит сил спуститься в долину, и... разве он сам не желает отомстить? Она не королева? Допустим. Но сходство — само по себе приговор. Разве Одену не станет легче, если он убьет врага?
Ведь столько раз мечтал, как добирается до горла.
Сжимает руки. Давит. Душит. Ломает. Не важно, главное, что до смерти. И все будет именно так, как он себе представлял. Медленно и с наслаждением. А потом кошмары уйдут. Они уже ушли, потому что Оден избавился от метки. Осталось убрать это живое напоминание о Королеве, и Оден будет совершенно свободен.
Разве не замечательно?
Нет.
Тогда у него получилось справиться с собой, но и только. Объяснить не сумел. Стоило открыть рот, как тот наполнялся тягучей слюной, и желудок каменел.
Эйо ушла.
А он смог дышать. И на четвереньках добравшись до родника, умыться кое-как. Вода еще не давалась в руки, уходила, обиженная, чтобы выбраться чуть дальше, плеснуть в лицо холодом, словно пощечиной. Игры закончились.
В тот день он забрался дальше, чем обычно, благо, подвернулся свежий след косули. И сама она, беспечная, любопытная, верно, не видевшая прежде существ, подобных Одену, позволила подобраться близко. Жаль, не было копья.
Но и камень при определенной сноровке — оружие.
Косуля, сбитая наземь, подняться не успела. Клинок вспорол ей горло, и Оден, склонившись к ране, пил горячую солоноватую кровь. Вкус ее был привычно отвратителен, но польза — несомненна.
Силы пригодятся.
Сердце было жестким. Печень знакомо горчила. И когда ком тошноты подкатил к горлу, Оден стиснул зубы: хватит. В конце концов, он не щенок, чтобы не справиться с собственным телом.
И то сдалось, приняв еду.
Но не Эйо.
Не исчезла, как того Оден опасался. Перенесла вещи, вытряхнула на траву содержимое сумки и с задумчивым видом перебирала сухие стебельки трав.
— Ты? — она растерла серо-зеленый лист и обернулась.
Зачем он обернулась?
Если со спины... если лица не видеть... если бы вообще не видеть...
Кажется, Эйо поняла, пожала плечами и вернулась к бессмысленному занятию. Оден сам раскладывал костер, и жарил мясо, вместо соли посыпая пеплом. А лист лопуха — чем не блюдо.
Подходил осторожно, боясь не столько ее, сколько себя.
Поставил на землю.
Коснулся плеча.
И отпрянул прежде, чем она обернулась вновь.
— Знаешь, — Эйо заговорила под вечер, наверное, надоело в сотый раз вещи перекладывать. — Мне кажется, что нам лучше разойтись.
— Нет.
— Я покажу, как спуститься в Долину. И дальше ты справишься.
— А ты?
Сложно разговаривать, сидя к кому-то спиной. А дым костерка мешается с таким родным запахом, который манит подойти ближе.
— И я справлюсь.
— Время, — Оден не собирался ее отпускать, во всяком случае пока не убедится, что она в безопасности. — Дай мне время. Пожалуйста.
Четыре дня. И четыре ночи. Спать она устраивается отдельно, закручивается в старый плащ, тот самый из деревни, по самую макушку, и засыпает почти мгновенно.
Беспечный родничок.
Без нее плохо. И Оден подбирается настолько близко, насколько это возможно, не потревожив сон, он ложится рядом и закрывает глаза. В темноте все по-прежнему.
А рассветы он начинает ненавидеть.
Страх причинить ей вред заставляет просыпаться за миг до того, как небо начинает светлеть. И перекинув второй, нагретый на ночь плащ — в предгорьях прохладно, и Эйо под утро сворачивается калачиком, пытаясь сохранить остатки тепла — уходить.
