Кэтрин Куртц - Милость Келсона

— Это вполне понятная и допустимая ошибка в твоем возрасте, мой принц, — мягко сказал Морган.

— Короли не могут позволить себе роскошь оправдываться подобным образом!

— Но молодые люди могут, — заметил Морган. — По крайней мере до тех пор, пока сами не научатся кое-чему на собственных ошибках. Нет тех, кто не ошибался бы в молодости… это неважно, лишь бы он не повторял своих ошибок в зрелом возрасте.

— Мои солдаты будут ненавидеть меня, — с горечью в голосе сказал Келсон, падая в свое походное кресло.

— Нет, солдаты тебя понимают, — возразил Морган. — Это была очень тяжелая ситуация. А Генри Истелина высоко ценили и уважали во всем Гвиннеде. Он уж точно не заслужил такой смерти, какой его подвергли меарцы. Более того, все твои офицеры отлично знают, что именно мы обнаружили в монастыре святой Бригитты и в других местах, и что все те жестокости совершались самими Брайсом и Ителом и с их позволения. Нет, они совсем не винят тебя за то, что ты действовал по велению сердца. У всех них есть жены, или сестры, или матери, Келсон. Ты не найдешь в своих воинах сочувствия ни Ителу, ни Брайсу.

— Но я собирался поступить точно так же и с четырьмя меарскими офицерами, — сказал Келсон, делая наконец не до конца искреннюю попытку прекратить укорять себя.

— Может, и собирался. Но не поступил.

— Нет. Я заставил тебя выполнять мои обязанности. Я даже этого не сделал сам.

Морган вздохнул. Наконец-то они добрались в разговоре до той точки, к которой стремился сам Морган, надеясь что Келсон все поймет и извлечет урок из происшедшего.

— Это верно, мой принц, — сказал он негромко, кладя руку на плечо Келсона и легонько массируя тугой узел мышц, сжавшихся под его пальцами. — Но я принял на себя эту ношу, зная, что ты сможешь кое-чему научиться благодаря моему труду. В следующий раз ты справишься лучше. А пока… пока что ничего страшного не случилось. Поверь мне.

— Наверное, ты и в самом деле прав, — вынужден был признать Келсон.

На него вдруг навалилась бесконечная усталость, и он с благодарностью позволил Моргану перейти от простого физического массажа к более глубокому эзотерическому воздействию, и вскоре погрузился в сладкое забытье мирного сна, навеянного на него Морганом.

К тому времени, когда Дугал и его угрюмый эскорт добрались до большой рощи, в которой можно было укрыться, уже почти окончательно стемнело, и Дугал буквально качался в седле, и из-за физической усталости, и из-за куда более изматывающего эмоционального страдания, которое он испытывал с того момента, как покинул поле сражения в долине Дорна.

Лишь Кьярд и еще трое оставались с ним, несмотря ни на что. Но их неодобрение окружало его как некое плотное покрывало, жесткое и давящее, — но едва ли Дугал мог укорять их за это. Они ведь не знали, что Дункан прислал приказ оставить его и скакать за помощью к Келсону; они просто видели, что их молодой лорд дезертировал, бросив своего командира посреди битвы, и приказал им сделать то же самое. Не могли они знать и того, какой ценой далось Дугалу послушание, или насколько возрастала эта цена каждый раз, когда Дугал пытался мысленно прорваться к Дункану, но в ответ так ничего и не услышал…

Изо всех сил стараясь справиться с отчаянием, которое порождала в нем его личная тяжелая утрата, Дугал соскользнул на землю и ослабил подпругу своего коня; нагнувшись, он из-под лошадиного брюха посмотрел на Кьярда, в то время как его опытные руки кавалериста машинально скользнули вниз по влажным от пота ногам коня в поисках ран или каких-то повреждений. То, что в течение последний четырех часов его верный слуга и помощник молчал, ранило Дугала почти так же сильно, как молчание отца. Кьярд и трое остальных отвели своих лошадей на другую сторону поляны, и там принялись расседлывать; в лесной тьме они казались не людьми, а лишь смутными тенями, но Дугалу и не нужно было видеть их, чтобы прочесть в их умах презрение к нему. И ему никогда не случалось ощущать, чтобы Кьярд до такой степени гневался на него.

Слегка содрогнувшись, он отключил свое восприятие Дерини, не в состоянии больше выносить психологическую изоляцию, психологическое отъединение от него сопровождавших его людей. Сняв седло с потной спины своего жеребца, он слегка покачнулся от усталости, опуская седло на землю; потом он начал обтирать животное пучками травы, счищая пот и грязь с некогда шелковистой шкуры, и позволив себе, хотя бы на несколько минут, совсем другие психологические переживания, далекие от тех, что заставляли болеть все его тело. Наслаждение жеребца простой процедурой и нежная привязанность животного, выражавшаяся в том, что конь старался прижаться вспотевшей головой к рукам Дугала, отскребавшим с него грязь, пролились в сознание Дугала как некий утешающий бальзам, помогая ему отвлечься от неприязни людей, занимавшихся тем же, чем и он, только на другой стороне поляны.

Он представления не имел, чем он займется, когда закончит обихаживать коня. Он знал, что должен попытаться установить связь с Келсоном, как приказал ему отец, но он не должен был позволять себе слишком много думать о человеке, отдавшем этот приказ. Ведь если уж он не сумел дотянуться мысленно до Дункана, который физически находился гораздо ближе к нему, по крайней мере сначала, то у него наверняка почти нет шансов пробиться к Келсону. И все же он должен попробовать. Но ему придется делать это в одиночку, да к тому же ощущая присутствие совсем рядом людей, излучающих отвращение и гнев, и эти чувства направлены на него…

Он не спешил закончить работу, и хлопотал возле коня до тех пор, пока все остальные уже не справились со своим делом. Потом, отведя жеребца к небольшому ручейку, чтобы тот мог как следует напиться, Дугал как следует вымыл лицо и руки, и далее окунул голову в воду, чтобы восстановить силы. Ему нужно было собрать воедино все силы своего ума, если он надеялся снова вернуть себе доверие своих людей и заручиться их поддержкой.

Он вытряхнул воду из ушей, как щенок после купания, и повел своего коня обратно, чтобы пустить его пастись вместе с другими животными. Он вообще-то по-прежнему чувствовал себя грязным и изможденным, но вода, сбегавшая по его косе и по шее под кольчугу и панцирь, несла с собой благословенную прохладу. Набравшись храбрости, он взвалил свое седло на плечо и понес, чуть пошатываясь, к крошечному костру, который старый Ламберт развел с подветренной стороны большого валуна.

Все остальные уже собрались там; они сидели, опершись спинами на седла, и делили скудные остатки еды — Ламберт, Матиас, Джасс… и Кьярд. И ни один из них даже не посмотрел на Дугала, когда тот опустил седло на траву и сел среди них, — хотя Ламберт и передал ему тут же чашу эля и кусок черствого походного хлеба. Кьярд — тот даже повернулся спиной к Дугалу. Дугал ощущал, как другие стараются не смотреть на него, пока он ест и пьет, и пища легла в его желудок свинцовым комом. И огонь ничуть не уменьшал холод, сочащийся от всех четырех его спутников.