- Получше ваших есть правоверные, о враг Всевышнего... - пробормотал сидевший рядом с ним Джамаль и высунул от старания язык - он закидывал каиду на плечо петлю перевязи.
Крепко взятая в длинные щепы и повязки рука Селима наконец-то повисла на груди.
- Ф-фух... - выдохнули оба.
- Просим перемирия, дабы достойно забрать тела павших!..
- Перемирия тебе, срань карматская... - забурчал сидевший у стены Абу аль-Хайр и тут же скорчился в гримасе - в голове, видать, снова стрельнуло болью.
Ему еще в первую атаку дэвов перепало башкой об стену - того, кого убило дубиной, выбило из ряда, ибн Сакиб улетел следом, хорошо, голова и шлем ему достались крепкие.
- Согласны, - устало отозвался Селим.
И тоже откинулся спиной к стене.
Они потеряли четырнадцать человек. И двоих сумеречников.
Аллиль лежал на лестнице через два тела от Лейте. С распоротой "невозвратным" копьем грудью. Наконечник у такого копья длинный, как шило, а под ним - два шипа, чтоб выдирать, так с мясом.
Амина сидела у тела мужа и бессмысленно таращилась в пустоту. И медленно, в сотый, сто первый, сто второй раз перебирала шнуры из верблюжьей шерсти с того самого копья.
Из-за кучи хмыкнули:
- А вы б сдавались. Взяли мы крепость вашу, взяли.
- Врете, - зло выдохнул Абу аль-Хайр.
- Не врет, - тихо-тихо сказали Тарег с Сенахом.
- Шихна ваш визжал, как свинья, когда мы подвешивали его на столб, - засмеялся невидимый кармат. - А нечего было упираться. Мы предлагали сдаться, так он не сдался. Пришлось примерно всех наказать. Ножиками... - голос сорвался в тихое хихиканье.
Тарег с Сенахом молчали. Ибн Сакиб посмотрел на них - и не стал ни о чем спрашивать.
- А баб, сладких самых, мы оставили, - продолжил, отхихикавшись, голос из-за кучи. - У нас тут в масджиде вашей такое веселье идет - ух...
Это объясняло крики и мелькание огней у портала здания. Как только захлебнулась последняя атака и вокруг подзатихло, топот, крики, женские подвывания и пронзительные вопли быстро полезли в уши.
Так что "веселье" они слушали уже довольно давно. Хотя - что значит "давно"? Какая длинная, однако, ночь...
- Можем вам уступить парочку, у нас их много, - снова захихикало из-за кучи. - А вы муллу-то не позовете? А то нехорошо, без наставления-то и без правильного напутствия... А?..
- Эй! - заорали через площадь от черной, подсвеченной изнутри факелами, оскверненной масджид. - Иди, Шейбуб, твоя очередь!!..
- Ты бы шел, о незаконнорожденный, - бормотнул про себя Селим, сжимая пальцы на рукояти джамбии. - Ты бы шел...
Из-за торчащей руками кучи трупов никто, тем не менее, не вышел.
Голос затих, и мертвые тела сноровисто, быстро растащили.
ночь, непонятно, близко ли утро
Площадь мертво молчала. Крики в масджид стихли - давно?
Небесную высоту заволокло тучами, ни одной звезде не проклюнуться.
Огней карматы не жгли.
Тихо.
- Что-то странное. Ушли, что ли?.. - осторожным шепотом поинтересовался кто-то.
- Стоят. Россыпью. В переулках, - тихо отозвался Амаргин.
Ему отпустило грудь, и теперь лаонец, морщась и потирая ушибленное место, стоял и держался за длинную щепку. Щепка торчала из оковки выбитых ворот - оковка осталась, дерево разлетелось в стружку.
- А чего ждут? - не очень любопытно спросил кто-то другой.
Вдалеке все также гудел пожар, время от времени вспыхивали, как искры, крики.
Черная площадь молчала.
Время вязко текло сквозь пальцы. Отчаянно хотелось спать.
ночь
...Над работающим аз-Захири заботливо держали лампу - юноша, почему-то в джуббе на голое тело.
- Шейх, ты скоро?...
ночь
Все так же черно. От напряженного всматривания в темноту слезились глаза, все двоилось и расплывалось прозрачными разводами.
От увиденного в хен хотелось блевать. Аль-Лат затейливо метила своих служителей. Кто без руки, кто без ноги, кто без головы - было бы смешно, человек вроде ходит, а вместо головы шевелится пук червей. Но как-то не смеялось. Главное разнообразие творилось во внутренностях: там жили зародыши таких уродцев, подчас цветных, что глаза сразу слезились и жмурились - от пересиливающего отвращения.
- Кто-то идет, - тихо, словно боясь спугнуть, проговорил Абу аль-Хайр.
От вылущенной масджид шли - трое.
Как-то одинаково шли.
Пришлось моргнуть и посмотреть вторым зрением.
О боги что это.
- Трёшечка, - сжимая руку на рукояти, тихо сказал Амаргин.
И тут же заорал:
- Все сюда! Быстро! Это трешка!..
Взвившийся, как кобра, Сенах рявкнул:
- Всем людям - вниз! Вниз, я сказал! Стрелок, скажи им!
Оглядываясь на шагающую троицу, они заорали, пихая ашшаритов, как баранов:
- Вниз! Идите вниз!
Люди видели троих человек. Идущих странно в ногу.
- Селим, Абу аль-Хайр, вы не справитесь! Это наш бой, уходите, уходите!..
- Но...
Люди видели троих человек.
- Я сказал - ВНИЗ!!!.. ЗА ПЕЧАТИ!
Когда трёшка вышла на заботливо расчищенное для нее место перед воротами, все подняли щиты на уровень глаз.
Аждахак, пожирая душу, забирает облик. Большой, трехголовый аждахак высасывает жизненные силы вместе с мозгом жертвы - через глазницы. Или разгрызает голову и выедает из нее серо-розовую кашицу, как из треснувшего яйца - у аждахака длинный сильный язык. Жертва должна быть живой - пустая кровь, даже парная, демона не интересует. Ему нужны желания, воспоминания, страхи - в особенности страхи. И боль. Боль агонии, судороги извивающегося и орущего от невыносимой муки разумного существа - это изысканное блюдо, его свадебный, можно сказать, плов. Трехголовый, а по-простому, трёшка, оставляет после себя лежащие в луже мочи и раздавленных экскрементов изломанные трупы, на лица которых нельзя смотреть никому.
Этот аждахак явно побывал в крепости: для смертного зрения он приоделся в гвардейца, обтянутого дорогим шелком купца и совсем молоденького юношу в простом стеганом халатике, возможно, невольника этого самого купца.
- Ты что, Каойльн, слепой, что ль? - прошипел Тарег, не отпуская глазами завивающуюся хвостом гадину. - Ты не видел, что у ящерины, что в ворота крепости хлобыстается, три башки, а не одна?.. Ифрита от трешки отличить не можешь?!
- Этт-то не та ящерина... - с трудом выдавил из себя стоявший за плечом лаонец.
Каойльн немного заикался, но в целом держался молодцом. Да все держались молодцами, только коленки немного дрожали, а так ничего. Да еще Амаргин свирепо бормотал, руганью сдерживая стукающие зубы:
