Я бы ударил, если бы между нами по-прежнему была тонкая, туго натянутая нитка общей памяти, родства. Но ничего не было, и мне больше не хотелось к ней прикасаться.
Я ушел, а она осталась смеяться в ладонь.
Мне хотелось бы, чтобы она сгрызла эту ладонь до кости. Но она, наверное, сразу после моего ухода налила себе чаю и вернулась к недочитанной книге.
Какое дело ей было до Льва Абалкина, андроида, которого так весело разыграли все эти живые женщины и мужчины? И у которого отобрали все, даже его память?
Сташинек Игрищев смертельно устал.
Он был похож на скелет, обтянутый кожей, с ввалившимися щеками. Сидел в кожаном кресле, положив руки на колени, и напоминал изваяние в египетской гробнице: деревянная поза и полный осуждения взгляд, обращенный к живым… Впрочем, он вовсе не умирал, если его медицинские карты не лгали. Просто умотался, как собака.
Мой вопрос «Как дела, Стась?» в этой связи прозвучал как издевательство.
— Отвратительно, — произнесло египетское изваяние. — То есть прекрасно: работы много, как никогда, в преддверии войны все стараются набить карманы. Ежедневно мотаюсь на вертолете по два-три раза со всяким новоявленным старателем, получившим участок, показываю, рассказываю, купаюсь в их воодушевлении и слушаю рассказы, как они заживут! Ух, заживут! А между прочим, они не заживут, отнюдь. Выживут только самые везучие: те, кто успеет накопать достаточно, чтобы ММБ посчитало их прииск достойным покупки… Остальных убьют дикари. Или произойдет какой-нибудь несчастный случай. Или ухлопают черные геологи, а потом все спишут на дикарей…
— Кисло, — сказал я.
У Сташинека на шее я заметил амулеты аборигенов. Мне понравилось, какие они красивые и как тонко сработаны.
— Не то слово.
— Кстати, как твой компаньон?
— Тераи? Что ему сделается? Счастлив и бодр. Я говорил, что на мой взгляд вы похожи, как братья, только ты будешь похлипче?
— Говорил. Я ответил еще, что это довольно забавное совпадение.
— И я прямо на лице у тебя прочитал, что ты бы с ним потягался и доказал, что не хлипче. Послушай, Лев…
— Да? — спросил я. Хотя и так знал, что он скажет.
— …Ты бы не мог подменить меня? Я так от всего этого устал.
— Я не геолог, — ответил я. — И никогда не работал в разведке. Я Прогрессор, хоть и бывший.
— Ну так и я не геолог по сути. Чем мы тут все занимаемся? Таскаемся по джунглям, перевозим оружие, вмешиваемся в конфликты, пытаемся не допустить захвата приисков людьми из ММБ, будь оно неладно. Это прогрессорство, доброе самаритянство, самоубийственная дурь, называй это как хочешь. Но только не геологоразведка.
— Добрыми делами я давно не занимаюсь.
— Понятно, — Сташинек погладил виски тонкими и, казалось, совсем не приспособленными к обращению с оружием или геологическим инструментом пальцами. — Я бы дал тебе денег, только чтобы ты меня отсюда выскреб, но тебе деньги вообще, похоже, не нужны… И Тераи бы тебе заплатил…
— Чтобы избавиться от твоего ворчания?
— Да нет. Чтобы ты помог его зверю. Сверхльву. Ты же помнишь, что он хозяин единственного в своем роде сверхльва, все остальные погибли во время пожара…
— …в Торонто, — я против воли продолжил его фразу. Конечно же, я знал про сверхльвов и про эксперименты Лапрада, статьи этого ученого одно время очень занимали меня.
Лапрад создал исключительных животных: огромных, могучих, обладающих интеллектом, почти равным человеческому. И всех этих львов перебили спятившие фундаменталисты.
Мне ли было не знать, как страшны бывают люди, когда чего-то не понимают и тем более, когда чего-то боятся.
Сташинек в это время продолжал болтать:
— …можешь представить, каково животному, которое, несмотря на свой мозг, все-таки остается животным, ощущать себя единственным из вида. Лев держится вполне пристойно, но Тераи уже несколько раз говорил, что не отказался бы приплатить хорошему зоопсихологу, чтобы тот решил хоть часть имеющихся проблем. Говорят, у дикарей и детей не бывает депрессий. Те, кто болтают такое, просто никогда не сталкивались с дикарями и детьми.
— Стась, — позвал я. — Стась. Притормози. Так ты считаешь, что мое присутствие на Эльдорадо было бы полезнее твоего?
— От меня пользы уже давно никакой. Выгорел. Спекся.
— Считаешь или нет?
— Я вызвал тебя именно поэтому. Тут все просто вопиет: нам нужен Абалкин. Только у Абалкина получится вести тут дела.
— А если Абалкин не справится?
— Ты всегда сможешь связаться со своими дружками из КОМКОНа и попросить, чтобы навели наконец порядок. — Стась до сих пор, оказывается, считал, что я профессионально лгу о своем пребывании вне закона. Ну еще бы. Из Прогрессоров не уходят, связи с Землей не разрывают, о чем тут вообще говорить? Он позволял мне молчать о прошлом, а сам усмехался про себя и думал: «Знаю я тебя, субчика, и что у тебя за тайны, знаю».
Я почувствовал, что слишком крепко стискиваю зубы и заставил себя расслабиться.
— Да, — сказал я. — Если дела будут совсем плохи, так я и поступлю. А пока действую на свое усмотрение. Так вот, по моему усмотрению тебя все-таки нужно подменить.
— Спасибо, Лев, — улыбнулся Сташинек. Последнюю букву в моем имени он произносил немного как «в». Это с ним бывало, когда он разволнуется или расчувствуется.
— Вылечу, как смогу. О документах не заботься, у меня как раз были заготовлены кое-какие.
— Я не срываю твои планы? — запоздало забеспокоился он.
— Нет, — ответил я и погасил экран.
Разумеется, я не сбежал на Пандору. На Пандоре меня было бы легко разыскать. Это, наверное, и подразумевалось: держать меня подальше от Земли, но при случае легко разыскать, чтобы… что?
Я не понимал их планов. Чувствовал только, что мне все лгали. И что все в конечном счете от меня отреклись.
Это ощущалось как затмение. Как будто черное и неумолимое наползло на солнце и никак не слезет с него, проклятая туша. Черное, как корона, окружают лепестки боли. Но боли слишком мало, чтобы помешать мне действовать.
Я и действовал — не как человек (которым я тогда себя не считал), а как равнодушный автомат. Позже я узнал, что это сочли еще одним признаком довлеющей надо мной программы. Что я повинуюсь программе, а она хочет, чтобы я убивал, убегал и жил. Вот чушь. Я не хотел ничего из этого. Даже жить расхотел как-то просто и сразу, как, бывает, вы можете расхотеть пить, хотя недавно умирали от жажды.
Изменить личность человеку с моими умениями не составляло труда. Они ведь приучили меня лгать. Если ты успешно справился с ролью герцогского псаря, то неплохо сыграешь и растерянного туриста, лишившегося багажа и карточек. Потом, когда тебя уведут в комнатку для всестороннего осмотра (читай — допроса), совсем не сложно будет выключить обоих сотрудников космопорта наложением пальцев на сонные артерии. Девушку я усыплю очень бережно…
Дальше — рутинный полет. Пара суток забавных пряток по гостиницам и домам отдыха. Надоедливый, как муха, Каммерер, все вызывающий и вызывающий меня на разговор всеми доступными ему способами.
Сам разговор, довольно откровенный и настолько же пустой.
— Майя Тойвовна просто спасала вас, на самом деле вы…
А я уже не знал, кто я на самом деле.
Наверное, тогда я в первую очередь был озлобленным ублюдком. Потому что я сообщил Каммереру, что если меня не оставят в покое, то прежде чем меня возьмут, я расскажу все, что узнал, и представьте только, Мак, какую панику это поднимет… А возьмут меня не сразу, он в курсе.
— И вы готовы рискнуть жизнями двенадцати человек? Ваших собратьев!
— А вы?
Это было довольно жестоко с моей стороны, но я вообще не был паинькой.
Он замолчал. Потом сказал, что выйдет на связь через двенадцать часов. Дудки. Я велел ему меня не искать, потому что сам с ним свяжусь — и никакие другие условия не принимаются.
