…
Когда ты одинок, ты никому не нужен. Можно вечно убеждать себя аргументами вроде "мне и одной хорошо", но когда ты ничего не видишь, разговариваешь только со стенами и лишь изредка крутишь в руках пейджер в надежде, что он решится прийти к тебе именно сегодня, это начинает напоминать паранойю.
Я же называю это просто — крах. Падение Великой Китайской стены, но только медленное, простому глазу не заметное.
Когда ты одинок, ты уязвим. Потому что жизнь автоматически теряет для тебя изначальную стоимость.
У меня нет секретов от самой себя. Я уже давным-давно стала одинокой, и с тех пор мне стало параллельно, что там кому от меня нужно. Это чем-то похоже на обреченность, внутреннее смирение. Я все равно умру, так если жизнь дерьмо, так почему бы не умереть немного раньше?
Но что-то в собственных мыслях мне категорически не нравится. Какое-то звено стремительно выскальзывает из так тщательно мною складываемой логической цепочки. Как будто внутри меня установлен детектор лжи, и при каждой прокрутке одних и тех же мыслей он начинает пронзительно пищать. Что-то не так…
Затем вспоминаю. Чья-то теплая рука держит мою, и мне уже не хочется умирать.
Воздух вокруг холодный, а шею колет что-то острое. Похоже на траву.
Я резко вдыхаю и тут же захожусь в диком кашле, как будто уже лет сто не дышала. Тело рефлекторно отрывается от холодной поверхности — земли, убеждаюсь я.
Он по-прежнему держит меня за руку.
Много лет назад, когда я еще могла видеть, я любила смотреть мелодрамы. Я и Челси — формально, мы были сослуживцами, в реальности — подругами, но были в данной ситуации ключевое слово, — усаживались поздним вечером после тяжелой смены перед экраном и, затаив дыхание и засовывая свои сопливые предрассудки куда подальше, точно зачарованные наблюдали за тем, как он и она влюбляются. Тысячи раз я видела такие моменты, когда она теряет сознание — неважно, по какой причине, — а он ее спасает. Вот так держит за руку и ждет пока…
…она откроет глаза.
В этот момент я ненавижу себя, презираю. Меня абсолютно не беспокоит, почему так сильно раскалывается голова, — единственное, о чем я думаю, так это о том, что сейчас я так же слепа, как и час, как и неделю назад.
Не вижу, как он ухмыляется, но знаю, что он вновь это делает.
Приподнимаюсь на локте и пытаюсь угадать, куда я должна обращаться.
— И давно я… так? — спрашиваю тихо, не узнавая собственного голоса. Спрашиваю, как будто совершила что-то постыдное.
— Довольно давно, — отвечает он уверенно, но по тому, как резко он втягивает носом воздух, я понимаю, что настолько давно, что он уже начал нервничать.
Ким — он оптимист. Редкостная сволочь и тот еще ублюдок, но с ним невозможно думать о том, что будет, если что-то пойдет не так. Ставлю на кон свой ужин, он был на все сто уверен, что я приду в себя этим же вечером, — наверное, именно поэтому и положил мое тело на уже покрывшуюся росой траву.
Странно, но в его присутствии мне становится неуютно. Такое ощущение, что я должна что-то сказать ему, но я не знаю, что в таких случаях говорят.
— Спасибо, что вытащил мою задницу. — Я киваю и пытаюсь улыбаться. — Снова, — зачем-то добавляю.
Он резко отпускает мою руку, как будто понимает, что мне уже не нужна его помощь и дальше я уже сама. Как будто исполнил свой долг и поскакал дальше на своем белоснежном жеребце.
— Ты же знаешь, я всегда рядом, — с каким-то ядом откликается он.
Только Ким может сначала вызывать во мне подобные чувства, а следом за этим тут же пробуждать лютую злость. В такие моменты я начинаю вспоминать пункты из моего всемирно известного списка "Пять причин, из-за которых я ненавижу Кима".
— Если это так тебя утруждает, можешь бросить меня прямо здесь! — с жаром бросаю я и окончательно поднимаюсь с земли. Потому что быть внизу — это уязвимая позиция, а я не могу позволить себе быть уязвимой.
Он опять оказывается близко. Я чувствую на себе его тяжелое дыхание и понимаю, что вечно радужный Ким тоже умеет злиться. Я — его личная красная тряпка, и только мой язык умеет сказать такое, от чего он тут же начинает сотрясаться, как готовящийся к извержению вулкан.
— Они были в дюйме от тебя. — Ким крепко хватает меня за запястье и что есть силы сжимает. Хочет, чтобы я почувствовала боль. — Понимаешь, Кесси?! В дюйме! И теперь, когда они знают, где ты, им ничего не стоит вернуться и продолжить свои попытки поймать тебя. Я не знаю, зачем ты им нужна, но — дьявол тебя побери! — ты чертовски дорогая, если эти подонки готовы землю есть, чтобы только тебя достать!
Затем он замолкает и отпускает меня. Он дышит особенно часто, будто бы только что пробежал десять кругов по стадиону, и я тоже дышу. От нервов, наверное.
— И я тебе тоже поэтому же нужна? — Я хочу провалиться сквозь землю, хочу зажать уши руками, чтобы не слышать ответа на собственный вопрос.
Чтобы как маленькая девочка: "Ким, я тебя не слышу — не слышу — не слышу…"
…
До Детройта ехать сутки. Мы молчим. Начинаю сомневаться, была ли вся эта погоня и глупые откровения, но онемевшей рукой касаюсь затылка и обнаруживаю свалявшиеся в грязи волосы. Значит, не снится.
Ноги поджимаю к подбородку, чихать на то, что ремень безопасности не пристегнут. Я уже начинаю привыкать к тому, что Ким ездит слишком быстро. Как и дышит. В нем вообще всего слишком.
Смущает одно — я не чувствую послевкусия спасения от смерти. Как будто так всегда и было: я еду, поджав ноги, он ведет слишком быстро, почти не тормозит, и в машине больше не играет классика.
Мне вообще не хватает музыки. Слышать и слушать — моя единственная привилегия, так почему я обязана жертвовать ей?
Внутри себя я постоянно танцую. Медленно-медленно…
И глаза у меня завязаны шелковой лентой. Я не слепая — просто хочется не видеть, а только слушать.
В этом видении нет даже Кима — никого, похожего на него. В этом видении только я, и здесь я танцую. Медленно-медленно…
В голове звучит музыка: легкая, осторожная, — а мотив похож на тот, что я придумала. И я не успеваю поймать тот момент, когда музыка из моих мыслей материализуется и начинает ненавязчиво наполнять теплый салон автомобиля.
Я почти счастлива и почти улыбаюсь. Почти чувствую, что Ким, кажется, улыбается тоже.
