— Вот она, правда-то! — возликовал тем временем Шумок, пристукнув по столу донышком повторно осушенного ковшика. — Ещё и мертвецы из-под земли лезут! По всему видать, последние времена настали…
— Да ты погоди… — остановил его рассудительный Кудыка. — Волхвы-то что говорят? Что никакого конца света не будет…
— Волхвы! — Шумок скривился. — Ты вон спросил его, какое завтра солнышко встанет — чётное или нечётное… Много тебе он ответил?
— Н-нечётное… — выговорил вдруг пьянчужка, снова вскидываясь над дальним краем стола.
Берендеи примолкли и в который раз всмотрелись в незнакомца, правда, попристальнее.
— А ты почём знаешь? — нехорошо прищурился Чурило.
Другой бы мигом опомнился, уловив опасный блеск из-под мохнатых сурово сдвинутых бровей. С княжьей дружиной шутки плохи. Однако пьянчужке, видать, давно уже море[29] было по колено. Окинув храбра охальным взглядом, он презрительно скривил рот и вдруг испроговорил такое…
— Катали мы ваше солнце!..
Глава 3
Грамота государева
Бить его не решились. Сообразили: не людского суда требует столь неслыханное кощунство. Ну ладно бы ещё оскорбил волхва или там идола какого-нибудь резного… Но чтобы само ясное солнышко!..
Шумок, правда, кинулся со взвизгом на пьянчужку, но храбры его вовремя перехватили и кол отняли. Тем более что и кол был не его, а Кудыкин…
Солнышко стремительно падало в невидимое отсюда Теплынь-озеро, плавало по тресветлому еле заметное пятнышко, на которое так и забыли указать недоверчивому Докуке. Не до того было…
Когда выбрались из слободки, толпа возросла вчетверо, если не впятеро. Впереди два суровых храбра вели связанного пьянчужку. Моргал, стервец, крутил испуганно головой и, кажется, трезвел на глазах. Сказанные им в беспамятстве слова передавали друг другу шёпотом. Бабы ахали, хватались за побледневшие щёки. Мужики изумлённо бранились.
Справа горбились схваченные снегом развалины мёртвого города Сволочь-на-Сволочи. Кое-где карабкался в вечереющее небо жидкий грязноватый дымок: погорельцы уже, должно быть, починили сломанные утром землянки и теперь отогревались, как могли. Поначалу при виде угрожающе галдящей толпы слобожан они вообразили, что их опять идут бить, хотели было дать дёру, однако, уразумев, в чём дело, осмелели и вылезли поглазеть, хотя приблизиться вплотную так и не решились.
Толпа выла, потрясала дрекольем и призывала тресветлое солнышко пасть на плешь дерзкому пьянчужке, испепелив того до самых до пят. Горбатые сугробы справа кончились, снежок под ногами перестал скрипеть, начал всхлипывать. Капище было уже близёхонько. Вскоре пошёл снежный уброд, потом хлипкая грязь и наконец просто влажная земля, кое-где прикрытая молодой ярко-зелёной травкой. Тёплая эта полоса тянулась через всю страну берендеев с востока на запад, слегка забирая к северу. Называлась она Ярилиной Дорогой и почиталась священной, заповедной землёй. Не то что пахать — праздно ходить по ней и то разумелось тяжким грехом. Ступить на тёплую землицу Ярилиной Дороги позволялось лишь приносящим жертву да ведущим кого-то на суд.
Само капище представляло из себя частокол резных идолов, за которыми возвышался остроконечный колпак крыши на двенадцати столбах. Верх был увенчан изображением солнечного лика, а под крышей зияло чёрное жерло выложенного замшелым камнем глубокого колодца, ведущего прямиком в преисподнюю. Над колодцем был изноровлен[30] двуручный ворот; покачивалась на цепях тяжёлая позеленевшая от старости бадья, куда грузили принесённые в жертву резные куколки-берендейки, а то и преступников, чьи злодеяния требовали столь ужасной казни.
Высокий рябой волхв (тот самый, что утром приходил в слободку), сурово сдвинув брови, вышел навстречу. Увидев связанного, вперился в него таким жутким взглядом, что слободской люд мгновенно притих. Показалось, что и рассказывать ни о чём не надо: на то он и кудесник, чтобы знать обо всём заранее.
— В чём его вина? — спросил тем не менее волхв, по-прежнему испепеляюще глядя на пьянчужку.
Храбры беспомощно оглянулись. Сабельками-то они орудовать могли славно, а вот языками… В чём вина… Легко сказать, в чём вина!.. Ну ладно бы там ещё телёнка увёл или в чужую клеть залез… А то ведь такое вымолвил, что и повторить страшно…
— Солнышко наше хаял, златоподобное! — пришёл на выручку из толпы бойкий Шумок.
При этих словах кудесника аж переплюснуло, как с похмелья. Собрал рот в жемок и грянул железной подковкой посоха о вымощенную камнем землю. Из-за сложенных высокой поленницей берендеек вышли и приблизились двое таких же, как он, волхвов — все в оберегах, только что без посохов.
— Солнышко хаял?.. — медленно выговаривая слова, переспросил кудесник, и все невольно поёжились. — Стало быть, солнышку и ответишь… В бадью его!
Охнули бабы, толпа попятилась. Всего ждали, но только не этого. Да ведь не убивал же никого, не поджигал!.. Молвил по пьяной лавочке охальное словцо — и на тебе: живого человека — да в преисподнюю!..
Мрачные жилистые волхвы подступили к связанному и, подхватив под папоротки,[31] повлекли к дыре. Тот даже и не отбивался, тоже, видать, как громом поражённый. Кинув осуждённого в бадью, взялись за рукояти ворота и вынули железный клин. С ужасающим скрипом широкая низкая кадка пошла на цепях вниз, во мрак. Мелькнуло в последний раз лицо пьянчужки, искажённое диковатой восторженной улыбкой. Не иначе, умом напоследок повихнулся от ужаса… Да оно, наверное, и к лучшему.
Заголосила баба, за ней — другая. Скрипел ворот, колебались туго натянутые цепи. Потом из бездны донёсся глухой стук — должно быть, бадья достигла дна преисподней.
Тут снова грянул о камень посох, и плач — будто сабелькой отмахнуло. Волхв, вскинув обе руки, повернулся к закатному солнышку и запел — трудно, простуженно:
Свет и сила
Бог Ярило.
Красное Солнце наше!
Нет тебя в мире краше.
Берендеи с трудом разомкнули рты и, тоже поворотясь в сторону Теплынь-озера, повторили хвалебную песнь. Потом снова уставились на волхва.
— А вы, — в остолбенелой тишине проговорил тот, — вольно или невольно причастные, тоже должны очиститься. Тот, кто слышал противные слова, принесёт в жертву лишнюю берендейку. Тот же, кто слышал и сам потом произнёс (хотя бы и шёпотом), принесёт две.
* * *
В слободку возвращались, когда солнышко почти уже коснулось самого что ни на есть небостыка. Или горизонта,[32] как его называют греки… Надо же было придумать такое дурацкое слово! Ну «гори» ещё понятно, а вот «зонт» что такое?..
