Но слова ваши обтекают мои понятия об аморальном – так вода бурной реки кружится вокруг утонувшего виолончелиста.
— Мораль! О морали ничто не знаю – не моё это, мораль, но моральный патруль для меня – бомба и родная хижина, где рожают! – лейтенант Рухильо многозначительно ткнул пальцем в небо, дырявил атмосферу. – На втором задании я столкнулся с моралью лоб в лоб, даже портки не потерял, а предоставлялась возможность остаться без форменных галифе и без кителя, словно я не служитель морали, а – паяц на веревочке.
Затянуло меня в кабак на окраине Галактики – дрянное место, но выглядит снаружи привлекательно: шипы из стульев не торчат, а у официанток вместо передников – бронежилеты с розочками, как у коров.
Кабак оказался местом сбора эстетов, но не с вашей Планеты Гармония, граф Яков фон Мишель, а – местный сброд с узелками белья в руках.
Я заказал себе кружку… гм… не важно, граф, не пораню ваше романтическое сердце ненужными отступлениями, я же – не Дед Мороз с сосулькой в бороде.
Эстеты спорили о сущности безобразного; достойно ли безобразное места среди прекрасного и гармоничного, и безобразна ли балерина, если у неё приданного миллиард.
Рядом со мной сидела поэтесса в вольном рифмующемся наряде: прозрачное платье, под ним – вакуум, и из вакуума торчат розовые кнопки небольших, но гармоничных, как булочки из печки, грудей.
Поэтессе лет под двадцать пять, но держит себя с достоинством молодой чемпионки по лёгкой атлетике.
Взглядом мне намекает, а словами отталкивает – тяни-толкай.
Я скушал поднос вишни, и после третьей кружки сообщил поэтессе - руками сообщил языком жестов по её грудям, - что не прочь плюнуть в колодец.
«Вы хам? – поэтесса вскочила, будто ждала от меня действий, порочащих старую фамилию гренадеров. – Вы принимаете меня за легкодоступную девушку, а я ведь вам повода не давала и не дам, пусть вы трижды пробежите вокруг старой Земли.
Когда-нибудь, я верю, всенепременно, мужланы заговорят на поэтическом языке, даже сделают себе операции по перемене пола – так кастрируют перспективных кабанов.
Но сейчас – лучше прыгните в омут с головой, а моей груди больше без добрых намерений не касайтесь, я вам не плошка для супа!».
Раскраснелась, будто свёкла в наливке; а я бьюсь головой о чугунный камин, ничто не понимаю; от ударов шишки на голове вскочили, зрение помутилось, а со всех сторон слышатся рыдания гомосексуалистов.
Парни ногти покрасили в чёрный траурный цвет и налепили на каждый ноготок по серебряному слонику – символ разбитого сердца.
Я в туман ушёл, но слышу голоса эстетов: рассуждают о прекрасном, затем, когда я из тумана чуть-чуть глаза высунул – носорог с глазами на ножках, эстетические пляски устроили на столе среди кувшинов с дорогими напитками, будто по толченому стеклу разгуливают.
Соседка моя на стол вскочила – босая, лёгкая, всё под тонким платьем видно, до прыщика на интересном месте; гарцует молодая кобылка, закидывает головку, подпрыгивает с вздохами и ахами; ловко получается – ни одного бокала не сбила, ни в одну тарелку не наступила, компьютерная программа, а не девушка.
Я невольно залюбовался её промежностью, она напомнила мне персиковый сад дядюшки Нагасаки.
Дядюшка Нагасаки поймает воришек в саду, свяжет нас веревками и показывает разные упражнения с катаной; даже иногда себе кровь пускает, будто с гроба упал.
Затем развяжет и каждому по корзине мягких прелых пушистых, как гусята, персиков подарит.
Я прижимался щекой к персику, представлял его колобком с глазами и органами выделения, мечтал, кто когда-нибудь нарисую картину «Девушка с персиками».
К моей досаде на столик к девушке вскочил балерон – не люблю танцующих мужчин, сети дьявольские, а не мужчины.
Вместе танцуют, он её поддерживает за талию, ногу свою отставляет – срам; даже солдатская баня моей юности не сравнится.
Танцуют, а я от злости напиваюсь, бледнею, чувствую, что ремень трещит зобом индейки.
Наконец, пляски закончились, девушка спрыгнула, снова присела рядом со мной – горячая, благоухает свиным салом.
«Понравился вам наш грустный танец розового сада, сударь? — спрашивает, а в уголках глаз мелькают красные чертенята. – В казармах, наверно, только грубый хлеб и грязная вода из корыта.
Здесь же вы приобщились к прекрасному, и пронесете его через солдатские будни, насыщенные хлоркой в сортире».
Смеется, даже заливается, трясет холмиками грудей бизе; я вижу, что заигрывает со мной, прошлую неловкость сглаживает утюгом наслаждений.
Но меня понесло чёрным лесом, уже не сдерживаю себя – так в бою прыгаю под танк и зубами вырываю электропроводку.
«Девушка, вы меня не держите за акушера с дипломом дантиста.
Верю, что у вас между ног зубов нет.
Вы называете брожение по столу танцем?
Кошки на крыше грациознее вас на столе!
Где люди? Эстетов вижу, а людей нет!
Парень с вами плясал – пустое; я ненавижу танцоров и певцов, от них один грех и сырость по углам, где прячутся тени казначеев.
Где это видано, чтобы мужчина тряс гениталиями под музыку?
Мужчина рожден для войны, для строительства дорог и мостов; пахарь в поле, рабочий у станка, сталелитейщик с ковшом жидкого металла — мужчина.
Грубая физическая сила делает массу из костей и мяса мужчиной; а танец размягчает сфинктер и приводит к вращению глаз в череп.
Проплясал с тобой, лапал на столе, а затем ушёл и читает стихи, словно он дал зарок никогда не оголяться после девяти часов вечера.
Настоящий мужик заломил бы вас, как березу или ясень – кому, что нравится в женщинах-деревьях.
Сборище бездельников, тунеядцев, проходимцев, разносчиков дурных болезней половым путём.
Под маской эстетизма вы скрываете свою ненужность, паукообразность и нецелесообразность, потому что не верите в силу бластера.
Вы ломались прежде, не позволяли себя мне, затем протанцевали с другим мужиком, он вас трогал; и снова ко мне, как в бюро находок — потеряли честь и ищете её по кабакам.
Думаете, что надели прозрачное платье на голое тело и сразу стали Царицей песков?
После того, как вы меня отвергли и плясали на потеху всем, я лучше найду уличную девушку на час – дешевле и беззаботнее, а вас отправляю с вашими друзьями бездельниками на свалку истории, где зубовный скрежет… нет, не чертей, а – голодных крыс.
Вам, наверно, уже двадцать пять лет стукнуло по ягодицам – подвисы, а вы играете в Снегурочку и кондитера вафельщика».
Я высказался из тумана – пьяный, но справедливый, оттого, что – несбыточно героический, как Геракл.
