Вам, наверно, уже двадцать пять лет стукнуло по ягодицам – подвисы, а вы играете в Снегурочку и кондитера вафельщика».
Я высказался из тумана – пьяный, но справедливый, оттого, что – несбыточно героический, как Геракл.
Геракл – герой, но он один, а я – армия.
Девушка задрожала, посинела лицом, а затем неловко, но неожиданно для меня, закатила мне пощечину, как еловой лапой в лесу.
В детстве я бродил по лесам, собирал грибы, разорял гнёзда птиц, и однажды получил еловой веткой по лицу, чуть в обморок не упал, да паук спас, он меня из транса своими лапами вывел.
После удара девушки детство промелькнуло перед моими очами (сарафан матушки; матушка без сарафана), и, потому что – солдат, автоматически ответил кулаком в челюсть – так слушатели в балагане хлопают в ладоши.
Девушка перелетела через стол, восстановила справедливость, потому что сшибла всю посуду, что не тронула, когда плясала на столе.
Осколок бокала стрелой Амура вонзился в левую ягодицу.
Лежит бездыханная красавица, ноги на скамейке, а подол платья задран до пупа, будто ветерок шалит.
Ни одного слова не молвит девушка, а ведь щебетала, болтала без устали, словно патефон проглотила.
Её друзья эстеты сразу засобирались по своим делам, подхватили скрипки, барабаны, реквизит, и со стола в кошёлки сноровисто скидывают остатки пищи, даже с моей тарелки прихватили кусок баранины.
Бегал барашек Бяшка, блеял, а потом бесславно сгинул в желудке эстета с черными ногтями.
Я тоже ушёл из кабака, не интересно стало, словно занавес на голову накинули.
Первый раз я ударил женщину, и не нашёл ничего особенного в её обмороке, даже сравнил девушку с бадьёй для керосина.
В моей деревне женщин не били до замужества, а после свадьбы – хоть оглоблей по хребту – всё на пользу Отечеству шло.
С тех пор я часто бил женщин, но только по надобности, в патруле; всё расскажу, но позже, когда луидор занесете с первой получки, граф! — лейтенант подмигнул графу Якову фон Мишелю, показал орден Мужества на кармане кителя – путеводная звезда кадрового военного.
— Чудовищное преступление вы совершили перед человечеством, лейтенант Рухильо, – голос графа Якова фон Мишеля звенел праздничным колоколом на ярмарке искусств. Рука легла на рукоять шпаги, но затем сползла, будто намазанная барсучьим целебным жиром. – Я сейчас не заплачу, но в казарме дам волю своим слезам – так плачет мать над неудачным выступлением своего сына на конкурсе бального танца.
Если подобные вам порождения ада служат в армии, то – имеется необходимость; несъедобная горькая соль нужна для пищи.
Я же вам руки не подам, встану, пойду, оставлю вас в забвении, и не обману себя, даже, если вы ответите всем ветрам, скажите, что пошутили и не били женщин.
Недруг вы мой!
Как подумаю, сколько мельничных жерновов на вашей душе, так сразу влюбляюсь в себя — остров морали в жиже безнравственного.
Ударить женщину!
Хуже разве – избить женщину! – граф Яков фон Мишель махнул рукой, опустил голову и пошёл на моральную плаху в казарму.
— Вы настоящий моралист, граф, сообщаю вам с великой радостью, с которой сравнится только золотой мешочек в руках.
— Граф не ощутил меня, когда я прелестная в своей наготе солдафонки вышла из пучины реки! – воительница Элен маслом в кашу добавила комплимент.
— Даже так! Высший балл за легкомыслие без интимностей! – Лейтенант догнал графа Якова фон Мишеля, протянул толстую, с поэтический бутерброд – папку с бумагами. – Пройдите тест на профпригодность!
Мы не в борделе, поэтому за красивые глаза в моральный патруль не берем.
Завтра посмотрю результаты и дам свою окончательную оценку Вам, даже, если у вас пропали золотые часы, а вы не подали в розыск.
И ещё, граф Яков фон Мишель!
Не требуйте от меня векселей и авансов перед боем, я не генерал в золотом корыте.
Товарищи по оружию будут звать вас Джек – коротко и ясно, оттого и прекрасно.
В бою не до длинных титулов; честь с головой унесут, пока друг другу по длинному имени в мозг телеграфируем.
— После ваших бесчеловечных подвигов с женщинами я уже ничему не удивляюсь, лейтенант! – граф Яков фон Мишель усмехнулся, извлёк из кармана портрет матушки, поцеловал и убрал обратно – ежедневная обязательная процедура, связь с родной кровью. – Джек – неблагородное имя из комиксов артистов погорелого театра.
«Джек и бобовая кисть для рисования» — забавная, но низменная пьеска, без морали.
После выступления по мне подошла графиня Антонова Вероника Сергеевна, словно пуховая подушка лопнула, и пух летит по ветру – так летели лёгкие волосы графини.
Она взяла меня за руку и завлекла за собой в вишневый сад, где чернеет в ночи статуя кормчего дона Фирса.
Я не предвидел, что вступлю в испражнение кролика, вступил и не решался признаться графине, в высшей степени целомудренной, благородной и морально устойчивой до сведенных глаз.
Графиня долго молчала, белый призрак в лепестках роз.
Я догадывался, что скромная девушка, отличница по благонравию в институте благородных девиц сейчас мне прочтет одно из своих стихотворений и спросит моё мнение о его качестве; благородные девушки конфузливы, робки, будто серны на горном перевале.
«Угрызения совести меня не мучают, граф Яков фон Мишель, — графиня Антонова Вероника Сергеевна стремительно, будто ловила ночную бабочку, скинула кофточку – работа портного Антонио де Картье. – Я обучена выражению мыслей жестами, особенно в танце, когда танцую под дождём!
Видите, что у меня одна грудь, а у всех девушек – две груди? ХАХАХА!
Потешно – одна грудь, как у одноглазого одноногого однорукого Джо из дешевой пьески гастролёров.
Грудь – посредине, потому что так угодно Судьбе и матушке Природе.
Если бы у меня росли две груди, то я бы никогда до свадьбы не оголила перед вами, потому что – безнравственно, аморально, конфузливо и стыдно, будто я потеряла носовой батистовый платочек с монограммой дома графьёв Антоновых.
Две груди – эротика, а одна грудь — отчуждение, порицание, укор, журьба и презрение; в данном случае – к постановке «Джек и бобовая кисть для рисования».
Оригинально, языком жеста одной груди я высказалась о дурной пьесе; и теперь вы знаете моё мнение, будто я вам открыла тайну своего дневника на пятой странице», — графиня Антонова Вероника Сергеевна тряхнула единственной грудью, затем степенно оделась, покраснела, потому что беседовала с молодым человеком, и подарила себя ночи – скрылась, а через пару минут я услышал сдавленный крик, будто кто-то провалился в берлогу.
