— Род, он один на всех, как бы не звался. Как красно солнышко. Пращура его, как тебя звали. Радо, Радость…
— Ты к чему это, матушка.
Словно не слышит его, и не видит.
— Слово то какое. Радо! Само с языка катится колесом.
Влада бросила из — под ресниц на него лукавый взгляд. Обхватила за руку и прижалась к нему.
— Так и Род. Как бы не сказал, а все равно Род. А тот у него из первых был И тоже по разному звался.
— И как же, матушка?
— Не к ночи звать его. Его не зови, так сам явится. И во все то он лез, во все совался. Впереди Рода быть хотел. Род, де, стар стал, немощен. И дела больше не делает. Умом, де, оскудел. А народ без руки со стороны на сторону шатается., другим богам кланяется. Из молодых. И восхотел сам богом стать. Разразилась тогда между великая пря. Горы тряслись и в мелкие камешки рассыпались. А там, где они стояли, вода разлилась без края. Смотри, не смотри, а берега глазом не достанешь. А горы уж в другом месте вылезли. Земля огнем плескалась, на того и на другого ярилась. А куда ей деваться было, когда сама волей Рода появилась? Люди же и твари разные гибли без числа. Каменьями их давило, водой топило и огнем жгло.
Бабка замолчала, чтобы перевести дух и тоской проводила закатившееся солнце.
— Так ли было или нет, не знаю. Привелось мне так…
И снова замолчала.
Владе от нетерпения на месте не сиделось. Вертится, крутится, толкает того и другого.
— Тише ты, егоза, все бока отхлестала локтями.
— А дальше, что было, бабушка? — Спросила она, еще теснее прижимаясь к Радогору.
— Дальше же было, как и должно было быть. Кому же с Родом тягаться? Хоть и стар стал, а все равно Род. Где хитростью взял, где силой сломил, но поле за ним осталось. А тот, которого лучше, от греха, не поминать, среди людей скрылся. Затих, на глаза не лез. Но препоны Роду ставил. Род же, поначалу, от огорчения лик свой от людей спрятал. И солнце — Радо уже не радовало глаз человеческий. Тьма непроглядная и хлад опустился на землю на многие годы. Вечной ночью отгородился он от людей. Взмолились тогда люди и упали на колени в мольбах, неся ему многие жертвы, хотя давно уж Род не требовал крови. Ни человеческой, ни какой другой.
— Вымолили? — С надеждой в голове, спросила Влада.
— Ну, если ты живешь, сорока болтливая, значит вымолили. — Ворчливо отозвалась Копытиха. — И Радо с тобой.
— Значит, это он ко мне приходил? От него прячу я этот меч? — Тихо спросил Радогор. — Отнести бы его в кузню, и дело с концом! Кусок железа и все тут. Может на лопату сгодится.
— Не сгорит он, Радо, в огне. И в море — океане не утопить. Проклятие на нем лежит. Даже из рук своих выпустить не сможешь, если вдруг бросить захочешь. Словом своим его Род пометил. А хозяина его и вовсе во чрево матери — земли ринул. Где меч этот, там и горе великое. Вран твой хранил, пока не остарел, теперь тебе беречь, не смыкая глаза. А как вырвется из рук, так и схватятся они снова с Родом. А чем дело кончится, ни кто из них не скажет. Може так, а может и этак. И не рассечет ли меч тогда землю на полы, не захлестнет ли ее великая злоба?
— Значит…
— Значит, Радогор, не ждать, самому навстречу ему идти надо, чтобы в люди его далеко не выпускать. — Согласилась, не дослушав его, старуха. — Пока не увидела всего, уразуметь не могла. Зачем в тебе сила такая накапливалась. А как поняла, в пятках засвербило. И в пот кинуло. Не скоро остановишься ты, Радогор. Долог путь будет. Не по одной земле пройдешь, не на одну гору поднимешься, не по одной воде проплывешь.
Влада осторожненько улыбнулась, зримо представив себе все пути — дорожки, о которых говорила Копытиха, города неведомые, людей незнаемых…
— И ты, сорока, зря веселишься. Не мало слез прольешь над его ранами сидючи. И не мало ночей проведешь у его постели, ожидая пока глаза откроет. И жару и стужу сведаешь. И хворь на зубок отведаешь.
Влада дерзко вскинула голову. Княжна!
Зато с ним буду рядом. С Радогором. И рану оплачу, и голод вынесу. А придет время, рядом с ним лягу.
Радогор почти не слушал ее. Все, что скажет и так знал. Могла не говорить. Сгорбился, плечи безвольно обвисли, кисти рук бессильно опустились.
— И где я его искать буду?
— На восход солнца иди все время, Радогор. Все время на восход. Где кровь льется, там и он. Где горе — злосчастье, там тоже он. Где плач стоит, и там ищи. Это Род высоко сидит и соколиный взгляд свой закрыл, решив, что люди и без него управятся. А звери и птицы небесные и так без него обходятся. Ему же на месте не сидится. Туда — сюда скачет, как зверь в тесной клетке. Выискивает, где послабее, чтобы ударить побольнее и ловчее Роду досадить.
Долго сидел молча, ни на кого не глядя, уставясь в землю перед собой. Чужой, холодный. Сидит рядом, думается княжне, а словно за сто верст. Жмется к нему, а он как каменной стеной отгородился.
— Вот для чего меня дедко Вран выбрал. — После долгого молчания с трудом выговорил он. Слова комковатые, краями горло дерут. — сирота. Слезы лить не кому. Хоть круть верть, хоть верть круть, все едино смерть. И стропалил и пичужил, чтобы я меч отстоять мог. А я то, дурная голова…
Копытиха, скорбно глядя на него, замотала головой.
— Не то слово молвил, Радогор. Худое слово вымолвил ты. Меч не каждом у в руки дается. Тебя выбрал, значит меч признал. И душу свою в тебя вложил, чтобы не только выстоять и победить мог. Чтобы земля, лес вот этот, зорька ясная и люди, какие ни есть, хорошие и не очень, после нас жили…
И снова промолчал Радогор. Слов не нашел подходящих, чтобы ответить.
Только когда зорька вечерняя в потемках растаяла, поднялся вместе с уцепившейся за руку Владой.
— На восход, так на восход. — Сказал, глядя в сторону. — Но прежде того Упыря в болоте утоплю, чтобы пакостями народ не смущал. А потом и пойду. По дороге за старого волхва виру смертную возьму, чтобы худом меня не поминал. К зиме туда обещал… Пока же Ратимира подождем.
Посмотрел на Копытиху сверху вниз.
— Садись, а лучше ложись половчее, матушка. Ноги лечить тебе буду. А там, глядишь, и еще что — то вспомнишь. — Покосился на княжну, которая так и стояла, забыв отцепиться, в обнимку с его рукой. — Может, передумаешь, Ладушка, со мной теперь идти? Воевода Ратимир и княжение сохранит, и тебя убережет.
Влада решительно мотнула головой.
— И раньше бы не подумала, а теперь даже не жди и не надейся, чтобы одного за столько земель отпустила! Да я девок своих подлых была готова убить самой страшной казнью, когда они на тебя глазищами своими бесстыдными зыркали, а уйди — сердце изболится.
— Ну и ладно. Со мной, так со мной. И говорить больше не будем. Пойду ноги лечить.
